Николай Асанов - Катастрофа отменяется

Она по-прежнему шла впереди, не оборачиваясь, и только на поворотах тропинки он на мгновение видел ее лицо, серьезное, сосредоточенное, словно самым главным для нее было идти. Впрочем, может быть, она догадывалась, что он думает о ней? Вдруг она оглянулась, спросила:

— Вы любите стихи?

— В этом отношении я впал в анабиоз еще во время войны. Все, что было позже, меня уже не касается. И потом, здесь опасно читать стихи, сразу сорвется дыхание. И петь романсы тоже не следует.

— Просто удивительно, как вы умеете обижать людей! А я надеялась услышать гимн любви.

— А может быть, страданию?

— Уж вам-то не о чем жалеть! — с вызовом сказала она.

— И это вы называете любовью?

Она остановилась, как от удара или оттого, что споткнулась, но пересилила себя. Только опустила голову, будто выбирала, куда ступить. Он выругал себя и замедлил шаги, отставая. Тамара сказала:

— Трусость вам не к лицу. И я не собираюсь ударить вас. — Голос ее звучал глухо.

— А что вы от меня хотите? — гневно крикнул Чердынцев, уже не боясь сорвать дыхание. — Вы врываетесь в мою жизнь, делаете меня смешным. Ну что я вам, усталый пожилой человек, прячущийся в горных пещерах. Я только начинаю верить вам, как является молодой здоровый человек и говорит: она — моя жена! Я пытаюсь излечиться отрицанием, вы не отпускаете меня ни на шаг. Зачем я вам? И что это — любовь?

Он побоялся сказать о подслушанном ночью в санатории разговоре, и так наговорил бог знает что. Но по мере того, как он казнил ее и себя жестокими словами, спина Тамары распрямлялась, голова поднималась, и вот эта женщина идет так же гордо, как всегда, а оказавшись на повороте и взглянув тайком в ее лицо, Чердынцев удивился еще более: она улыбалась тихой, почти мечтательной улыбкой. Он осекся. Значит, его слова — для нее лекарство?

Теперь он шел, опустив голову, рассматривая носки башмаков. Вспомнились чьи-то стихи о русских землепроходцах: «Бесноватый Ванька за Уралом шел да шел, смотрел на сапоги…» Пожалуй, Чердынцев тоже мог идти и идти за этой женщиной вокруг всего земного шара, лишь бы она не бросалась в сторону.

Они долго шли молча, словно каждый погрузился в свои мысли и забыл о спутнике. Тропинка петляла, следуя изгибам ледяной реки, и опять вокруг были камень, лед, вода на льду, темное, словно пронизанное черным цветом космоса небо, вершины гор в ледяных и снежных шапках, цвета грубые, резкие, прямые, каких не столь уж много на земле: черное, белое, голубое, голубое, черное, белое, но такой силы и первозданности были эти цвета, что ни один художник не рискнул бы нанести их на полотно да и не нашел бы подобных красок. Вдруг Тамара остановилась и словно выдохнула:

— Боже, как здесь прекрасно!

Он глянул через ее плечо. Тут, в бухточке, где лед был почти прозрачен или казался таким от солнца и черных теней гор, находился второй мерительный пункт. На береговой стороне стояла времянка с самыми дорогими приборами, а рядом, на льду, снова линия вех и огороженные колючей проволокой — порой по льду проходили дикие туры и джейраны — более грубые мерительные приборы. Только эти устройства и напоминали о человеке, все остальное было от первобытного мира: вода, лед, горы, небо. И еще необыкновенной яркости цвета. Цвета всего сущего.

Чердынцев снял перчатки, вынул дневник и принялся записывать показания, менять катушки. Волошина разглядела хижину-времянку, спросила:

— А туда можно войти? — Голос у нее снова был музыкальный, добрый и мудрый, как будто и не было между ними ссоры. Чердынцев предупредил:

— Только не трогайте приборы.

Она медленно открыла дверь, постояла на пороге, вглядываясь в темноту, и прошла внутрь. Чердынцев проследил за ней глазами, продолжая свою работу. Руки сразу окоченели, приходилось каждое движение делать осторожно, как ни хотелось поскорее натянуть перчатки.

Наконец он кончил работу, взглянул на солнце: пора было торопиться домой, в горах ночь начинается сразу.

Обернувшись к времянке, чтобы окликнуть Волошину, он увидел дым, валивший из железной трубы, распахнутую дверь, из которой тоже валил дым, будто там все охвачено пожаром. Бросился было бегом и сразу перешел на медленный шаг: она же забавляется, играет в жену охотника, ожидающего мужа, разжигает очаг, готовит обед… Жаль, что во времянке нет ничего, кроме круп, сухарей и соли. А почему бы и не доставить ей удовольствие? Ведь жены ждут охотников с добычей…

Обойдя времянку так, чтобы его не было видно из оконца, он подошел к кромке ледника. Там была хитрая ледяная глыба, обложенная по краям валунами, а рядом, спрятанный меж такими же валунами, лежал ломик. Чердынцев достал из тайника ломик, подсунул под ледяную глыбу и легко приподнял ее. Тут тоже был тайник. Не от людей, люди сюда не заходили, а от зверей. Раньше гляциологи хранили продукты прямо во времянке, но после двух-трех набегов маленьких гималайских медведей, начисто опустошавших времянку от продуктов, сделали этот тайничок. Чердынцев достал оттуда ногу джейрана, отрубил хранившимся тут же топором изрядный кусок мяса, вынул бутылку спирта, укрыл примитивный «ледник» плитой и пошел в домик.