Николай Асанов - Катастрофа отменяется

Что произошло с солдатом Севостьяновым, об этом капитан мог только догадываться. И думалось ему, что операция с риштой сыграла не последнюю роль в том, что храбрый и честный солдат вдруг отказался лезть во враждебную, непривычную мутно-желтую воду. Но твердой уверенности в этой догадке у него пока не было.

Произошло все почти так, как об этом будут говорить потом на политбеседах и на разных совещаниях, которые в полной мере представил себе капитан Малышев, но было в этом случае и нечто другое. Вот об этом другом он сейчас и раздумывал.

Батальон Малышева проводил учения на быстроту переправы через капризную реку Фан. Саперы, которыми командовал лейтенант Карцев, должны были немедленно очистить предполье за рекой от условных мин «противника». Тут все зависело от быстроты, с какой понтонеры поставят мост.

Малышев, Карцев и Севостьянов на одном из первых понтонов почти достигли «вражеского» берега, когда из воды высунулась, как крокодилья морда, огромная коряга и ударила в борт. Понтон был уже закреплен на якоре, сорвать его коряга не могла, но пробила металлический борт по ватерлинии. Карцев, стоявший на носовой банке понтона с флажками и сигнализировавший своим минерам приказ к переходу, слетел с банки прямо в воду. Когда Малышев обернулся на всплеск, он увидел фуражку лейтенанта, а на понтоне — Севостьянова, молодого скуластенького солдата, который лежал на днище и все пытался подлезть под ту самую банку, с которой упал Карцев. Малышев крикнул: «Лейтенант за бортом! Севостьянов, прыгайте!» — но увидел только жалкие, красные от напряжения и испуга глаза солдата и махнул за борт сам. Карцев, видно, крепко ударился о корягу и был уже довольно далеко, то пропадая, то выныривая, река выносила его на быстрину, и Малышев устремился прямо на стрежень. Хотя там и случались водовороты — коварство горных рек Малышев знал, — но только на стрежневом течении он мог догнать лейтенанта. И догнал. И вытащил его на «вражеский» берег, что уже было против правил учения. А там, уложив нахлебавшегося воды лейтенанта под обрывом берега, чтобы он не был виден «противнику», добежал до полузатонувшего понтона и вытащил из него Севостьянова, с которым случилось что-то вроде обморока. Хорошо еще, что старшина роты понтонеров Сенцов успел продвинуть новый понтон на место затопленного, так что потери времени не было, батальон свою задачу выполнил. Но в рапорте пришлось упомянуть о ЧП.

Малышев досадливо усмехнулся: что произошло, того сожалением не исправишь. А вот с Севостьяновым придется повозиться и, может быть, приставить учителя. Реки в расположении батальона одинаково изменчивы и опасны, а у понтонера вся служба на воде…

И пожалел себя: неладно как-то проходит его служба после возвращения из академии. Жена пишет редко и скупо, романтикой в их отношениях уже и не пахнет. А ведь все начиналось именно с романтического знакомства: как же, офицер из Туркестана! Почти Киплинг! Или несколько иначе: «И вы не читали Киплинга? Обязательно прочтите Киплинга!» А позже: «Ах, дорога в Индию! Ах, Кабул, Герат, Кухистан!» Он догадывался, что слова эти вычитывались тут же, как говорят, по ходу знакомства, но от этого они не теряли очарования. Более того, в ее устах они звучали куда значительнее, нежели вычитанные из тех же книг им самим.

Никакого Герата или Кабула он даже в миражах не видал за те три года, что прослужил в Азии до академии. Но если Томка говорит, что он стоит на пороге Индии, так оно и есть. Иногда он возмущался своим внезапным послушанием и какой-то собачьей преданностью ей, но едва она произносила какую-нибудь «романтическую» фразу, как он словно бы начинал видеть мир ее глазами. А это, как ни говори, прекрасное видение!

Так вот и получилось, что, едва приехав в Москву, он уже был готов навсегда в ней остаться.

И потом, когда они поженились и Малышев переселился из офицерского общежития к тестю в его трехкомнатную квартиру, встреченный внешне вполне учтиво, вся их жизнь с Томкой была освещена какими-то праздничными прожекторами. Подумать только — ни одной ссоры! Ни одного упрека за то, что слушатель академии был занят чуть ли не сутками, редко-редко мог позволить себе прогулку в театр или кино, приходил домой с покрасневшими глазами, до того усталый и желтолицый, что и теща, и тесть, и сама Томка умеряли шаги, приглушали голоса, как при больном!

Томка обложилась книгами по Азии и Туркестану. Очень скоро она знала о тех местах, где служил Малышев, куда больше, чем он. И порой направляла его, особенно когда он ошибался в исторических датах. Словом, она тоже проходила программу академии, только сокращенную и в более короткие сроки. А ведь она еще и работала! Правда, о ее работе Малышев имел самое смутное представление…