Николай Асанов - Катастрофа отменяется

— Но, к сожалению, сейчас утро, — ответил Яблочков.

— Надо обыскать фольварк, нет ли местных жителей. Они могут указать обходный путь… — сухо приказал Сибирцев.

— Автоматчики уже ищут… — доложил Яблочков.

Ординарец позвал всех в дом, где радист уже развернул рацию.

Сибирцев оглядел безвкусно, но внушительно убранную комнату. Мебель в ней была предназначена словно для великанов, на стенах висели дешевые бумажные олеографии и фотографические портреты хозяев; два из них были в черных траурных лентах с приколотыми к ним бумажными цветами.

Подшивалов, стоявший рядом с Сибирцевым, с трудом выдохнул воздух, словно ему тяжело было дышать в этом чужом жилье, грубо сказал:

— Ну его к черту, этот дом! Прямо как ловушка. Пойдемте лучше на улицу…

Но Сибирцев сдвинул со стола посуду, — тут совсем недавно последний раз завтракали хозяева, которые, может быть, не успели даже дойти до городка и отсиживаются сейчас где-нибудь в несжатых хлебах или в подвалах.

Скрипнула дверь. Они настороженно оглянулись. Вошел Серебров. Он шел осторожно, словно не доверял даже немецкому полу под ногами. С той же враждебной осторожностью осматривал он стены, бумажные олеографии, на которых были изображены все прелести сытого и благополучного мира.

Но офицерам было некогда, и они с нетерпением смотрели на Сереброва, уже забыв о том, что сами так же осматривали дом. Запоздалое любопытство Сереброва раздражало их.

— Докладывайте, капитан, — поторопил Сибирцев.

— На этой стороне оборонительной линии никаких следов противника не обнаружено. Жителей также нет. В стогах прессованного сена обнаружены трое русских, рабочих этого поместья…

— Прикажите, чтобы их привели сюда, — оживившись, сказал Сибирцев.

И все обернулись к двери, чтобы увидеть освобожденных, первых русских на чужой земле.

Дверь широко открылась.

Впереди шел старик с поросшим короткой щетиной лицом, согнувшийся и неловкий. Он глядел исподлобья, словно все еще боялся какого-то обмана. Следом шла девушка лет восемнадцати, тихая, болезненно бледная.

Третьим вошел подросток с живым, плутоватым лицом.

Все трое были одеты в обноски, обуты в брезентовые башмаки на деревянных подошвах. Пока старшие боязливо приглядывались к офицерам, подросток вышел вперед и закричал заливисто-веселым голосом:

— Деду! Верка! Настоящие русские!

Офицеры невольно улыбнулись — столько радости было на его лице.

— А вы взаправду? — вдруг спросил подросток, обращаясь к Сибирцеву. — Навсегда?

— Взаправду и навсегда! — ответил Сибирцев.

— А герр Шрамм говорил, что вы не дойдете!

— Как видишь, дошли, — засмеялся Яблочков.

Серебров сидел за столом, подперев щеку рукой. В его позе было что-то по-женски жалостливое. Такая жалость не вызывает неприязни, и паренек сейчас же обратился к Сереброву:

— А почему у вас погоны? А вы нас возьмете с собой? А немца далеко погонят?

Поток этих вопросов прервал Сибирцев, обратившись к старику:

— Как вас зовут?

— Парамонов Иван Федорович, — кланяясь, что было совсем непривычно, ответил старик.

— Давно здесь?

— С сорок второго году, с покрова.

— Откуда?

— Из Великих Лук все трое.

Дом вздрогнул от взрыва снаряда, но странно — эти невоенные люди как будто и не слышали грохота. Сибирцев следил за тем, как внимательно оглядывал паренек оружие, форму, как тайком потянулся к автомату, висевшему на груди солдата, и торопливо отдернул руку, поймав взгляд Сибирцева.

— Немецкие укрепления видели? — спросил Яблочков.

— А как же, — охотно ответил старик. — Мы сами на них работали…

Наступило настороженное молчание.

— А можно мне ружье? И чтобы с вами? — спросил подросток, словно не замечая, как хмурятся окружающие.

— Что ж ты, Парамонов, не знал, против кого укрепления строил? — вдруг возвысил голос Подшивалов, и его обезображенное ожогами лицо налилось кровью. Шрамы стали синими, страшными. Сибирцев машинально положил руку на его широкий кулак.

— Как не знали, — сказал старик. — Да ведь плетью обуха не перешибешь… Не один я работал, тыщи! Только ты, комиссар, не горячись, пусть другие, лишние уйдут…

— Нет здесь лишних, — зло ответил Яблочков.

Вдруг старик отвернул полу пиджака, сунул руку под подкладку и вытащил какую-то бумажку, грязную, замусоленную, словно она лежала там все два года рабства. Он сделал шаг вперед, протягивая ее Яблочкову.

— Которые русские работали, они не за фашиста думали! — гордо сказал он, выпрямляясь от той суровой правоты, что была в его словах.