Можешь себе представить мою радость, ведь я обожал этого ребенка, который был на двенадцать лет моложе меня и которого я, можно сказать, воспитал.
Мой отец потерял все свое состояние из-за недостойного злоупотребления его доверием, когда Шарль был еще совсем маленьким; я был тогда в школе изящных искусств, и мне оставался один год до получения во второй раз первой, большой Римской премии, а в этом году я был уверен в ее получении, но мне пришлось бросить свои кисти, чтобы зарабатывать себе на жизнь и поддержать своих родных. Вот почему, отчаявшись, я принял место в бригаде полиции безопасности и смог благодаря экономии, которую соблюдал, отдать Шарля в гимназию — это обязательное преддверие всех мест и должностей.
Я попросил отпуск, чтобы быть на свадьбе своего брата, но мне отказали. Турнье был тогда еще жив, а его ненависть ко мне не ослабла, тем более что он ничего не мог сделать против де Марсэ; так-то всегда слабые платят за сильных. Уж, должно быть, судьба была такая; мне думается, что я тогда предугадывал положение вещей и что еще было время предотвратить те ужасные события, которые должны были разыграться спустя два года.
Тренкар уже более десяти лет спекулировал на сносе старых зданий в Париже вместе со своим другом, герцогом де Жерси, президентом Законодательного Корпуса; они вдвоем сколотили состояние, оцениваемое не менее чем в сорок миллионов франков. Герцог де Жерси благодаря своему положению всегда знал все тайны и предупреждал своего соучастника о тех операциях, какие решались в Совете работ. Поэтому, когда приступали к отчуждению, всегда оказывалось, что Тренкар месяц тому назад уже скупил большую часть недвижимости, которая должна была быть уничтожена. Банкирская контора служила им лишь для отвода глаз, чтобы прикрыть свои спекуляции. Да! Я это увидел бы ясно, если бы приехал во Францию… Но, увы! Так было решено судьбой, и ничего изменить было нельзя, как нельзя заставить реку течь вспять. То, что мне остается рассказать тебе, мой старый друг, превосходит все ужасное, что только может изобрести человеческая жестокость.
Я был почти счастлив в Кайенне, мечтая о благополучии своих близких, и почти без нетерпения ждал часа своего возвращения, лишь одно меня беспокоило. Со времени своего отъезда из Франции я только один раз получил известие от де Марсэ. Забыл ли он меня в водовороте парижской жизни? Или, может быть, его назначение советником Апелляционного суда установило такое различие в положении между полицейским и представителем судебного ведомства, что последний решил порвать наши отношения, чтобы они не могли восстановиться при моем возвращении? Я в самом деле не знал, что и подумать, и, уязвленный в своем самолюбии, последовал его примеру!
Однажды прибыла партия арестантов. Начальник транспорта должен был передать их в мое распоряжение; перед высадкой этих несчастных на берег, руководствуясь правилами, один из старшин передал мне их список и тотчас вернулся обратно. Я взглянул на список, чтобы узнать число присланных к нам каторжников… Два имени словно сверкнули перед моими глазами… лист выпал из моих рук, и я потерял сознание. Но это продолжалось недолго, можно сказать, что при всей слабости, овладевшей мной, я все-таки сохранил понимание важности энергии, которую должен был проявить в этом ужасном положении… Я поспешил открыть глаза и, с усилием поднявшись, взял упавший лист и снова взглянул, смутно надеясь, что ошибся… Увы! Надежды не было никакой… в начале списка ясно стояли два имени: Шарль Лефевр, уполномоченный фирмы «Тренкар и К°», и Эрнест Дютэйль, главный кассир «Тренкар и К°». В графе наказаний значилось для каждого из них: «Двадцать лет каторжных работ, десять лет лишения прав и на пять лет под надзор полиции». В графе совершенных преступлений стояло: «Подделка ценных бумаг, кражи со взломом». Можешь судить о моем отчаянии, Гертлю, когда я читал эти строки, не оставляющие ни малейшего сомнения в личности осужденных и их виновности.
Я ни минуты не сомневался, что Шарль, честные взгляды которого я хорошо знал, был завлечен своим шурином. Я тотчас же подумал о наших престарелых родителях, которые не выдержали бы такого удара. Во всяком случае, что же делать? Как мне вести себя с ними? Должен ли я их принять, как самых обыкновенных преступников, которых я вовсе не знал?
Пока я пытался собраться с мыслями, я заметил, что какой-то матрос ходит взад и вперед мимо двери моего дома, бросая украдкой взгляды в глубь сада и не смея войти. Я понял, что он хочет поговорить со мной, может, он был послан арестантами. Поднявшись, я подал ему знак войти, что он и поспешил сделать. Я провел его в свой кабинет, где мы могли не бояться, что нам кто-нибудь помешает; там он вытащил из своей войлочной шапки объемистый сверток и передал его мне. Сердце мое страшно билось; чтения содержимого свертка хватило бы на несколько часов. Несомненно, я ответил бы несколькими строчками или длинным письмом, смотря по тому впечатлению, какое произвело бы на меня это чтение, но в данный момент я не мог знать, к какому приду решению.
Читать дальше