Александр Поповский - Испытание

— Ты очень щедр, Джоомарт, но не мне, Темиркулу, играть на комузе Кутона. Возьми его назад, мой дорогой.

Отказаться от подарка? За что такая немилость?

— Ты обидел меня, Темиркул. Я предлагал тебе комуз от чистого сердца.

— Я возьму его в другой раз. Даю тебе слово. Сейчас я не смею, не должен.

Старик стоит на своем. Напрасны уговоры, решение его твердо.

— У тебя милая сестра, Джоомарт. И муж у нее славный. Где он сейчас?

Теперь уже бесполезно его уговаривать, надо отвечать на вопрос.

— Он инструктор колхозов, — отвечает Сабиля, — и разъезжает по сыртовым хозяйствам.

— Я хотел бы его видеть.

— Он где-то тут недалеко и обещал сегодня приехать. — Она что-то вспомнила и торопится добавить: — Мы одни на джайлау, и мне страшно оставаться далеко от людей. Когда Мукай уезжает, я спускаюсь к Джоомарту.

Сабиля улыбается гостю и брату. Они не должны ее строго судить — никому не понравится жить одному в безлюдных горах.

Старик доволен ответом, он понимает ее:

— Сыграй, Джоомарт, что-нибудь. Я давно не слышал тебя.

Голос ласков, под опущенными веками таится печаль. Джоомарт глядит на сестру, на лице ее ищет совета. Она взглядом советует ему уступить.

Он берет комуз, трогает струны и поет. Его голос дрожит, и звуки и слова, точно крошки ребята, неверно ступают. Проходит минута, другая, и песня смелеет, наливается скорбью и тоской.

…Это случилось давно, когда землей и джайлау владели манапы, в волостях собиралось начальство в кокардах, а в аулы наезжали слуги царя. Жил тогда среди киргизов манап Мурзабк, богатый и именитый властитель. Он был высок и дороден, с большим сизым носом и жирной морщинистой шеей. Зимой и летом носил на голом теле халат, любил баурсак по утрам и бараньи глаза за обедом. Еще любил Мурзабек, чтоб его величали «великим манапом» и «батырем», хвалили за мудрость, за добрые дела.

Жил манап в высоком каменном доме, в тесных комнатах, забитых столами и стульями, шкафами и кроватями. Летом — в юрте, покрытой белыми кошмами, убранной коврами, серебром и золотом, высоко на джайлау. Дети его учились на далеком севере, в том городе, где была зимовка белого царя.

Строгие порядки были заведены в доме. Манап вставал рано утром, молился и следил, чтоб молились другие. Два джигита вносили самовар-исполин и ставили на серебряный поднос. Подражая великому манапу Джантаю, он приказывал класть себе пищу в рот, вытирать губы после еды, ухаживать как за ребенком.

Поиграв с сыном и маленькой дочкой, он нацеплял на грудь медали с орлами и с важным видом, надменный и суровый, принимал людей. С низким поклоном входили ишаны, муллы и народ. Жалоб было много: у одного жестокие люди украли дочь, у другого похитили молодую жену, третий провинился перед русским начальством и искал у манапа поддержки. Кто просил позволения жениться, кто пришел за разводом. Бедняк принес жалобу на недоброго бия, — судья отобрал у него жену за то, что он не внес налога для манапа.

Окончен прием. Сбросив вместе с медалями спесивую гордость с себя, манап звал певца-музыканта Кутона, сына Асана. Того самого Асана, благословенна его память, который играл для деда и отца Мурзабека. Растянется манап на мягком ковре, долго нежится, дремлет под песню Кутона. Проснется и снова пошлет за Кутоном. И в гостях не расстанется с ним — порадует хозяев своим музыкантом, пристыдит и осмеет чужих певцов…

Джоомарт умолкает. Комуз беззвучен. Песня вся впереди, долгая, грустная песня. Темиркул неподвижен. Его руки сплелись, голова чуть склонилась на грудь. Джоомарт едва слышно вздыхает. Сабиля тоже вздыхает; ей всегда грустно, когда брат играет.

Песня снова звучит, комуз скорбно вторит ей…

Однажды летом, когда Кутон у зимовки убирал урожай, к нему явился джигит Мурзабека. Манап звал Кутона к себе на джайлау. Его гость Боронбай — манап Сусамыра — желает послушать сына Асана.

«Я останусь без хлеба, — сказал Кутон джигиту, — дай мне убрать урожай».

Джигит рассмеялся: у него на зимовке хлеб убрали другие, мало ли на свете услужливых рук.

«Ты не уважаешь манапа, нельзя заставлять его ждать».

Музыкант чуть не плакал от горя:

«Позволь мне хотя бы убрать половину… Пожалей моего сына и жену».

Была у вора честность, у джигита жалость.

«Твои слова, точно ветер, проходят мимо моих ушей. Отправляйся со мной! Молись, чтоб твоя дерзость не дошла до Мурзабека».

Хлеб остался нескошенным в поле. Кутона увели на джайлау.

Манап Боронбай приехал не один, с ним был его любимый комузист Авача. С этим музыкантом Кутону пришлось состязаться. Весь день и всю ночь они играли и пели, никто не хотел ославить себя и своего господина. Охрипшие, усталые, они свалились к утру: один с тяжелой головой от кумыса, другой с грустной думой о нескошенном хлебе.