Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

Уверенность контрразведчика покоробила Найгоф. Она слегка усмехнулась, и в этой усмешке проглянуло и пренебрежение и великодушная снисходительность.

— Да, все расскажете. — Полковник поднял глаза — они, как и вначале, были выцветшими и усталыми. — Но у меня нет желания слушать. Слушать легенды, состряпанные услужливыми господами для баронессы, отправляющейся в турне по чужой стране.

Чужой! — хотела удивиться Найгоф. Она считала Восточный сектор собственным домом. Действительно, здесь был ее дом. Дом на Шонгаузераллей, который упомянул полковник. Но она не выразила удивления, даже не сделала такой попытки, только улыбнулась.

— Значит, вы предлагаете молчание? — с издевкой заметила она.

— Нет, не молчание…

— Так что же?

— Честный и, если хотите, деловой разговор, прежде всего ответ на заданный вопрос: что вы делали на втором километре Берлинской автотрассы?

— В одном слове?

— Это возможно? — несколько разочарованно спросил полковник.

— Вполне.

— Что ж, пусть будет одно слово, — все еще сомневаясь, согласился он. Что такое одно слово — ничего или все. Может, все. Бывают же такие слова!

— Прощалась…

Он вспылил. Лицо мгновенно преобразилось, глаза потемнели до черноты, и нависшие над ними брови сделали эту черноту непроглядной. На лбу, переносице, у рта прорубились жесткие складки. Найгоф среди этих складок заметила шрам. Он был красноватый, даже фиолетовый, пожалуй. Шрам напугал ее. Вдруг полковник станет мстить за него. Именно ей. Рут Хенкель.

— Прощалась… Это — правда, — сказала она торопливо.

Ладонь полковника прошла по глазам, видимо, что-то застилало их, усталость, что ли, а может, мешала боль, от того же шрама. И простого движения было достаточно для облегчения. Ладонь отошла, задержавшись чуть у виска, и глаза стали ясными. Не для нее: Найгоф по-прежнему видела совершенно выцветшие зрачки и радужную оболочку, чем-то похожую на серую паутину.

— Говорите, — устало произнес он. — Говорите же!

Она достала пачку сигарет. Закурила — полковник протянул ей огонь через стол, — затянулась несколько раз. Не для успокоения, а так, чтобы войти в форму, получить передышку перед схваткой. Ведь она предполагалась, эта схватка, даже планировалась, как один из вариантов операции. Сейчас ей предоставлялся первый удар. Предоставлялся полковником.

Найгоф откинулась на спинку стула и оттуда, из отдаления, посмотрела на противника. Оценивающе холодно посмотрела. Увидела — они оба немолоды. У обоих за плечами годы, нелегкая дорога, лишения, разочарования. Поиски главного — у нее, например. Жизнь взяла силы, здоровье. Они почти ровесники, но она моложе этого полковника. Красивее, если можно сравнивать красоту женщины и мужчины. Удачливее — она сберегла себя и способна бороться за счастье. Во всяком случае, за радости жизни. Ею дорожат, ее внимания добиваются, ей дарят чувства. А он? Он уже закончил жизнь. И все, что у него осталось, находится здесь — в этом кабинете с опущенными шторами, у этого стола, заваленного папками, перед стулом, на котором сидят задержанные, подследственные и, возможно, приговоренные. И еще — идея. Странная идея сотворения нового общества. Ей он отдал юность, здоровье, чувства. И никогда ничем не будет вознагражден. Потому, что жизнь не повторяется и утерянное не возвращается. Случайно лишь ласточкой залетит воспоминание, войдет какая-нибудь Рут Хенкель, девушка с Шонгаузераллей. Далекая и чужая, непомнящая ничего. Даже того дождливого вечера у станции метро…

— Я полюбила… — сказала она, глядя на полковника из-за чуть смеженных ресниц. — Не смущайтесь моей откровенностью… Она вызвана вашим же требованием говорить правду… Я полюбила. Это случилось где-то осенью сорок третьего года… Надеюсь дату называть не придется, у чувств еще есть своя туманная тнеопределенность, которая не значится в календаре… Но была осень, я помню, и шли дожди, долгие, скучные, доводящие до исступления дожди…

Гауптштурмфюрер Ольшер допустил грубый промах, когда осенью 1943 года привез на Ноенбургерштрассе двойника Исламбека и представил его президенту Туркестанского национального комитета Вали Каюмхану и его заместителю Баймирзе Хаиту. Это была первая ошибка начальника «Тюркостштелле». В комитете заметили ефрейтора, пока что выступавшего под собственной фамилией. Заметили и обратили внимание на слишком большую заинтересованность шефа эмигрантов в судьбе молодого легионера, чем-то похожего на Исламбека — не то осанкой, не то чертами лица. Позже внимание президента и первого министра оказалось для молодого легионера роковым. Но это позже, первое же знакомство с комитетом не внушило ефрейтору никакого опасения, наоборот, он испытал радость от общения с такими добрыми и отзывчивыми людьми. Вдали от родины, в хмуром Берлине он встретил земляков, способных, как ему показалось, стать его друзьями. Они совсем не были тронуты отчаянием и растерянностью, царившими в легионе. На Ноенбургерштрассе, кажется, ничего не знали о фронте, о трагедии мусульман, одетых в немецкие шинели. Как человек пугливый, он сразу поддался этому успокаивающему сердце благодушию, невольно потянулся к милым господам, так приветливо встретившим его.