Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

Лагунцов нащупал ноющей рукой тумблер и выключил рацию.

— Миша, останови. Иди открой ворота. — Собственный голос показался чужим. — Дремова нашего бандиты убили.

В ту же минуту почувствовал: сзади ему в плечи, сминая погоны, вцепился Шпунтов — совсем еще мальчик, — истошно повторяя:

— Что? Что?

Капитан не шелохнулся, и Шпунтов, придя в себя, тяжело сел на свое место. Пресняк разматывал и снова наматывал шнур темной, очень похожей на тяжелую гантелю телефонной трубки, все еще медлил, будто не знал, что ему делать дальше.

— Чего ждете? — строго спросил Лагунцов. — Открывайте ворота — и домой!

Дремов… Вот он стоит, как прежде, перед глазами: живой, невредимый, всем доступный и близкий. Вот знакомым плавным движением протянул руку, указывая на что-то видное ему одному, вот заговорил с тобой, а ты, сколько ни силишься, не разберешь ни единого слова, хотя точно знаешь, что ведь говорит он, говорит! — потому что губы его шевелятся, а от напряжения у него слегка подрагивает на шее тонкая голубая жилка; вот чем-то внезапно огорчился, и словно тень набежала на его лицо, мелькнула в глазах каким-то щемящим сожалением, никому не ведомой укоризной; вот вновь лицо разгладилось, стало безмятежным и радостным… Но уже что-то мешает тебе разглядеть его подробно, как прежде, какая-то дымка пала на глаза, сгладив, размыв черты дремовского лица… Уже откуда-то вторгается в тебя резкий, режущий слух, оскорбляющий все живое повтор: его нет, его нет…

Нет человека! И Лагунцов невольно думал: как жестока, как порой несправедлива бывает судьба! Человек учился в школе, к чему-то себя готовил, наверняка любил мать, любил природу, радовался солнцу, улыбался знакомым, друзьям — и в какой-то ничтожный миг человека не стало… Странная мера у жизни! Странно то, что́ она кладет на чаши весов судьбы: двадцать лет и одно роковое мгновение…

Машину мотало из стороны в сторону, словно она была неуправляемой. Давило виски, незнакомо, круто схватывало сердце, мысли путались. Саша, Саша… За что? Не война ведь, уж сколько лет мир на земле! А на границе а сегодня стреляют…

Даже спустя много дней Лагунцов все еще не мог примириться с мыслью, что нет Дремова. Горечь, боль невосполнимой утраты жгли душу, словно на нее безжалостно капали и капали раскаленным металлом. Дремова уже нет и не будет среди тех, кто несет службу… В каждом, кто приходил на заставу — нескладных, почти ничего еще не умеющих восемнадцатилетних юношах, — Лагунцов видел и свою опору, и надежду на будущее. На его глазах улыбчивый паренек Саша Дремов постигал грамматику военного дела…

«Как теперь матери-то? — сокрушался Лагунцов. — Она все глаза повыплачет, а как помочь ей, чем облегчить ее страдания?»

И Лагунцов вновь и вновь возвращался к происшедшему, восстанавливая его во всех деталях, словно это могло что-то изменить, задержать выход Дремова в свой последний роковой наряд на границу…

В тот день сержант Дремов наскоро собрался в наряд с пограничником первого года службы рядовым Олейниковым. Инструктировал и отдавал им приказ на охрану границы старший лейтенант Завьялов. Получив приказ, Дремов бодро, с каким-то небывалым подъемом отчеканил:

— Есть, выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!

Уже на выходе из казармы, хлопнув Олейникова по плечу, весело сказал напарнику:

— Вникай, Петро! А я пойду прощаться с границей…

«Попрощался!..» — Лагунцов сжал ладонями виски, пытаясь как можно яснее представить себе всю картину, словно был третьим в том парном наряде…

…Дойдя до центра участка, наряд свернул на правый фланг, двинулся по ластившейся к камышам скользкой тропинке, едва заметной под ногами. Луна над взгорочком лежала почти на земле — была на исходе ночь с долгим поздним рассветом.

Миновали заросли вереска, за которыми Олейникову поначалу, в первые дни службы, всегда чудилось что-то враждебное. Прислушались, остановившись, когда вдалеке, у кромки чистой воды, тяжело ворохнулся оставшийся на зимовку больной лебедь, которого пограничники подкармливали.

Под ногами прогибались доски настила на коротких бревнышках, вросших в топь. Вода, просачиваясь сквозь широкие щели, тонко свистела, как туго натянутая рыболовная леска. Гребешки волн, попадая в лунный отсвет, отливали тяжелым серебром. Блики исчезали, вспыхивали другие.

— Петро! — спрыгивая с досок негромко позвал Дремов. — Чего такой грустный?