Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

Паршиков не видел ни самого домика, называемого почему-то балко́м, ни тем более санок, но на всякий случай кивнул, правя, куда указал старший наряда.

Смутно серело что-то впереди, обещая и в самом деле дом или, во всяком случае, хоть какое-нибудь укрытие, о котором среди такого вот неимоверно огромного пространства, насквозь промерзшего, поневоле тоскует сердце. Паршиков до боли в глазах всматривался в маячившее среди темени пятно, а оно все стояло недвижимо, и даже не то чтобы стояло, а вроде отодвигалось потихоньку в глубину плотного полумрака, обозначавшего разгар полярного дня, скорее похожего на ночь.

— Слышь-ка, притормози, — по-деревенски запросто, не церемонясь, сказал и тронул Паршикова за плечо сержант. — Вроде мелькнуло что-то сбоку, надо бы поглядеть.

Он легко соскочил с нарты, подбросил плечом ремень автомата, и без того туго закрепленного на спине, зашагал от нарты в обратную сторону. Все ждали, с чем вернется сержант.

— Во дела, сдох, — донеслось из темноты удивленное. — С капканом сюда прискакал. Нужно было махать в такую даль…

— Кто? — испуганно спросил Паршиков. — Кто сдох?

— Да песец. Издалека пришел, здесь-то кому на него охотиться? А я гляжу — лежит. Точно, дохлый. Живой бы не лежал, живого бы его только и видели. Недавно сдох, а то как раз бы успели, капкан хоть сняли. Теперь обгложут. Закопать, что ли? Лопатка там далеко?

— Будешь еще возиться! — буркнул, не слезая с нарты, другой пограничник из состава наряда, Анучин. — Природа дала, природа и взяла. Она и без твоей заботы знает, кому где место, и не суетись. Все равно другое зверье раскопает, прячь или не прячь.

— И то верно, — не сразу согласился сержант. — На всех зверей не наздравствуешься. Да и некогда. Сколько там на твоих серебряных, Анучин?

Анучин брякнул наугад:

— Почти пятнадцать. Без десяти. Поехали. А то возле каждого песца останавливаться — и околеть недолго.

Обогревательный домик появился неожиданно, будто сам скользил навстречу пограничникам на своих неуклюжих брусьях, понизу обшитых широким полозом. Паршиков облегченно вздохнул: прибыли благополучно, можно и отдохнуть. Закрепляя собачью упряжку, вонзил остол в снег.

— Разгружайся! — повеселевшим голосом скомандовал остальным сержант. — Анучин, хватит сидеть, работать надо. Башкатов, и ты иди помогай, не́чего. Волоките быстренько все добро в бало́к. Я пока с заставой свяжусь.

Быстро занесли в домик ящик с провизией, тут же, у полоза, нарезали кубики снега для чая, растопили железную печурку, и пока сновали туда-сюда, упарились.

Паршиков стянул с головы отмокший от инея подшлемник, все время неудобно сползавший на глаза, сунулся было за дверь — помочь нарезать снег, но старший наряда грубовато осадил его у порога:

— Ты не хорохорься! Без шапки на улицу не вылазь: вмиг прохватит. Кому тогда нужен будешь, больной да без сил?

Паршиков огляделся в непривычной тесноте дома, добротно сбитого из толстой авиационной фанеры. Сколько лет он стоял здесь, однажды привезенный на побережье, и ничего ему не делалось — ни ветер его не брал, ни мороз.

Малиновые сполохи быстро занявшегося огня выплясывали по ореховому, немного закопченному потолку, по крошечному боковому оконцу, отчего оно как бы плавилось и тягуче оплывало вниз. Казалось, вот-вот стекло жарко истает, и в дом войдут темнота и холод.

Между тем сержант, сообщив по рации на заставу о прибытии наряда в обогревательный домик, деловито принялся побрякивать заслонкой печи, подкладывал в пышущий жаром зев заранее наколотые, до звона высохшие чурочки. Вскоре темные бока печки малиново засветились, потянуло теплом.

— Вот и хорошо, — сказал сержант. — Можно и чайку погонять. Анучин! Доставай заварку!

Паршиков только помалкивал да оглядывался. Сидя на корточках в полуметре от печки, он ощущал, как забравшийся в дороге под одежду холод постепенно сменялся теплом, как начало ломить колени, потом отозвалось в кончиках пальцев, в каждом попеременно, побежало выше, к сладко замиравшей груди. Глаза сами собой закрылись, дрема охватила каюра, приподняла и невесомо понесла через стылую тундру вдоль океанского побережья, закованного льдом…

— Эй, молодой! — окликнул его сержант. — Заснул, что ли? Это не дело. Спать пока никому не полагается. Давай как-нибудь шевелись или рассказывай что. Хоть умеешь рассказывать?

Паршиков с трудом открыл глаза, глянул сквозь мутную наволочь и проступившие слезы на окружающее, чмокнул пересохшими губами.