Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

Эту истину Артур запомнил на всю жизнь. Поэтому сейчас, ожидая в машине Велту, он рассуждал, что торопиться с Аусмой не следует. Всему свой срок. Как говорится, есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни, А в том, что собирать придется, Руттенберг ни секунды не сомневался.

Искоса поглядывая на небольшое фасадное окно дома Солтасов, Руттенберг хмурился. История с Велтой, в которой лично для него оставалось много невыясненных моментов, отчего-то показалась ему похожей на этот тесанный из грубых бревен немой дом с единственным крошечным «оконцем» — Аусмой. И за мутным квадратом пыльного окна, магнитом притягивающим взгляд Руттенберга, ничего не было видно, не угадывалось даже малейшего движения…

Велта же, едва за Руттенбергом закрылась дверь, вновь подошла к матери. Аусма негодующе ждала, что будет дальше. Она чувствовала, как на правом виске набухла и вздулась вена, ужасная синяя плеть, обручем обхватившая голову. Острая жалость к самой себе вновь заволокла ее глаза, и Аусма, беспокоясь, что упадет, не удержится на подгибающихся ногах, выставила ладони вперед, проговорила:

— Не подходи ко мне! Не подходи… Сил моих нет, а то бы задушила тебя своими руками. Слышишь? Отец тебе этого не простит…

Велта глухо, с какой-то безысходной обреченностью в голосе заговорила:

— Что ж, мама, пусть будет по-вашему. Я плохая, и отец мне этого не простит… — Голос ее неожиданно зазвенел: — А я хочу, чтобы он пришел. Мне надо его увидеть, надо! Где он, мама? Умоляю: пусть он придет!

— Ты хочешь, чтобы он попал в руки фашистов? Чтобы его рвал на куски этот… хлыст? Ничего у тебя не выйдет, так и знай. О горе! Зачем я не убила тебя, когда ты была маленькой? Люди давно прокляли меня. Лучше бы мне не знать такого позора…

Каждое слово матери камнем обрушивалось на сердце Велты. Не поддаваясь их обидной тяжести, сдерживая готовые вот-вот хлынуть слезы, Велта упрямо настаивала:

— Мама, выслушайте меня. Я ждала от него человека, но он не пришел, почему — я не знаю. Отец где-то в районе Угрюмых топей. После того как его заставу разбили, отец чудом уцелел и остался здесь партизанить, потому что не смог пробиться к своим. Умоляю, мама, сходите к нему!.. Передайте: в Лиепаю прибыл большой отряд карателей. Через день-два они будут здесь. Поймите, мама, времени совсем не осталось. Партизаны смогут уйти, если предупредить их вовремя. Вы слышите меня? И еще, — она понизила голос, — сюда приезжает Штамме, крупный специалист по вооружению. Здесь будто бы хотят построить подземный завод и наладить выпуск нового секретного оружия. Штамме, Рудольф Штамме, им это имя должно быть известно. Постарайтесь все запомнить, мама, больше я прийти сюда не смогу…

Аусма укоряюще смотрела на дочь, подобие улыбки тронуло ее губы. Она тряхнула головой:

— Что, небось прижгло, хочешь свою вину искупить? Да-да! Ты думаешь, что я старая и ничего не понимаю, а я все вижу, все. Так и знай.

— Скажите им обо всем, мама, — уже с порога попросила Велта. — А если… если они погибнут, то на вашей совести будет их смерть…

Хлопнула дверь, скрипнул порожек крыльца, и все смолкло.

Прильнув к окну, Аусма видела, как дочь села в машину и принялась о чем-то оживленно рассказывать эсэсовцу — локоны ее на ветру рассыпались, и она, с веселой улыбкой наклоняя голову, сдувала их с лица.

Руттенберг сидел прямо, хмуро ударял перчатками по открытой ладони. Он не оборачивался на заднее сиденье, и в какой-то момент Аусму кольнуло чувство ревности, материнской досады за дочь — ведь она была красива, ее Велта, она была вылитая Солтас, и редко кто не оглядывался, видя ее на улице…

Потом лакированная машина умчалась, улица опустела.

Аусма подошла к кровати, повалилась на лоскутное одеяло и сдавленно зарыдала. Безутешная обида, острая боль, беспомощность — все это выплескивалось наружу вместе со слезами отчаяния и горя. Но облегчение не приходило.

Сквозь путаницу захлестнувших ее чувств вдруг проступила тяжкая мысль — дочери у нее больше нет. И Аусма затряслась на кровати в новом изнуряющем ознобе, загребая пальцами одеяло, будто целительную землю, и все никак не могла набрать полные пригоршни… Силы медленно уходили из немеющих пальцев, ставших чужими и непослушными. Обессиленная, она закрыла глаза. И тогда зыбко, с надеждой подумалось: может, это всего только сон, и стоит лишь открыть глаза, пробудиться, как тяжелый гнет спадет камнем с души, и тогда совсем иным, обновленным предстанет изменившийся неузнаваемо мир. Конечно же все изменится, будет таким, как прежде! Главное — пересилить себя, превозмочь сонную одурь, открыть налитые чугунной тяжестью веки…