Григорий Федосеев - Живые борются

Стали собираться. Абельдин идти сам не мог.

Виктор Тимофеевич и Борис подняли Абельдина и, поддерживая за поясной ремень, повели дальше. Шли в обнимку, словно пьяные, припадая к стволам, спотыкаясь.

Лес стал редеть. Путники выбрались на край прогалины, остановились передохнуть. У дальних гор тлело солнце, и на макушках деревьев медленно угасал золотистый отсвет заката. Изредка набегал теплый, благовонный ветерок, набрасывая пряный запах душистого рододендрона. А внизу, где густо синела оставшаяся позади тайга, поднимался и таял туман. И среди этого величественного покоя угасающего дня странными казались эти четыре человека, с трудом поддерживающие друг друга.

Впереди показался верх водораздела. Начались россыпи. Тут стало еще хуже: камни сползали вниз, всюду попадались пустоты, крутые скользкие подъемы. Километр подъема теперь казался длиннее всего пути, пройденного от рождения. Уже ясно обозначилась водораздельная седловина, она рядом, рукой подать, но ни у кого не было сил идти.

— Река близко, давайте идти. На ней поживем и непременно сохатого свалим, да и птицы там много, — утешал Хорьков.

— Да, да, давайте идти, я чувствую, если еще посижу, то уж больше не встану, — сказала, поднимаясь, Татьяна.

Собрав остатки сил, шаг за шагом стали подниматься. Крутые места брали ползком, вытаскивая сообща Абельдина. Часто припадали к холодным камням с единственным желанием забыться.

Путники выбрались наверх и оглянулись. Солнца не было. Погасла заря. Только небо еще ярче голубело, обливая полусветом серые россыпи водораздела. Все притихло в грустном ожидании ночи. Впереди, за ближайшими лиственницами, лежало глубокое ущелье, до краев залитое густой синевой. Именно туда, на дно этого мрачного подвала и вел отряд Хорьков. Но дня не хватило. Еще усилие, еще час времени — и последние метры до кромки леса были преодолены на четвереньках.

Теплая осенняя ночь. Глубокая синева звездного неба. Тишина. Тоскливый крик проплыл в вершинах — это ночная сова пугала свою жертву. Хорьков с трудом приподнялся, протер глаза, напряг память, силясь разгадать, где находится и что за люди рядом в странных позах, точно сраженные бойцы на поле битвы. Виктор Тимофеевич чиркнул спичкой. Бледный свет лег на обезображенные лица спящих, и тотчас же перед ним всплыла горькая действительность. Проснулся голод, но он уже не был таким мучительным, как вчера, и Виктор Тимофеевич понял, что наступил роковой перелом. Мысли о жизни уже не зажигали его, как прежде. Ему казалось, что эта остановка на неизвестном водоразделе последняя. Хорьков хотел встать, но боль приковала его к земле. Израненные ступни за ночь прилипли к окровавленным портянкам, все присохло к сапогам, спеклось в одну колодку, и дальнейшее движение вызывало нестерпимую боль.

Несколько минут Хорьков лежал без движения, отгоняя мрачные мысли. Ему уже казалось бесполезным сопротивление. И все-таки было бы нелепым умереть после всего, что пришлось вынести. Хорьков повернулся на живот, подтянул под себя колени, приподнялся, но встать не хватило сил. Так и остался он на четвереньках, опираясь худыми руками о землю. Несколько позже Хорьков приподнялся и стал переставлять ноги, хватаясь исхудалыми руками за деревья, чтобы не упасть. Он изредка наклонялся, подбирая сушник и складывая его в кучу. И чем больше ходил, тем влажнее становились ступни, отмякли портянки, и сквозь дыры в сапогах на примятую траву потекла теплая кровь. Боль притупилась. Хорьков разжег костер, будить спящих не стал. Пищи все равно уже не было, а без нее нельзя было сделать ни шагу. Между тем до цели оставалось всего лишь три-четыре километра спуска.

У Абельдина был жар. Тяжелое дыхание прерывалось стоном. Борис, свернувшись уродливым комочком, безуспешно боролся с холодом. Татьяна во сне улыбалась. «Бедняжка, она, наверное, у себя дома. Спи, спи, придется ли тебе еще когда-нибудь улыбаться? Хорошо, что мать не видит тебя сейчас. Как бы она удивилась твоему морщинистому лицу, запятнанному мокрыми ожогами, — подумал Виктор Тимофеевич. — Но ничего, потерпи, мать, ты еще увидишь ее, непременно увидишь».

Но для этого нужны передышка и, самое главное, продукты. Где же их взять? Решение пришло как-то сразу. Хорьков не торопясь вырвал из записной книжки несколько листов бумажки, написал трясущейся рукой:

«Ждите, непременно вернусь».

И вдруг подумал: «А что, если обессилю, не смогу вернуться?» Порвав записку, Виктор Тимофеевич на другом листке написал: