А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4

Козодоевский провел рукой по лбу, потом придумал:

— Ты слыхал, у чернобородого твоего какие-то особенные английские консервы. Нам бы нужно в дорогу.

— Эх ты, вспомнил! Чернобородый уже уехал. А ты откуда знаешь?

— А давно уехал?

— Минут 15–20. А ты откуда знаешь про консервы?

Козодоевский метнулся.

— Подожди, я сейчас. Тошнит…

Дороги была пуста. Низкие дувалы, освещенные ярким утренним солнцем, слепили глаза. Шагах в двухстах, где дорога заворачивала и сливалась с желтой стеной, брел одинокий халат.

— Эй, ака, ака! — заорал Козодоевский.

Халат обернулся.

— Где дорога в Дюшамбе?

Старик неопределенно показал влево. Козодоевский приметил вдали пыль и колеблющихся верблюдов. Через десять минут призового бега верблюды стали яснеть. Кто-то из погонщиков заметил бегущего и караван задержался Борис сразу узнал по описанию чернобородого купца.

— Я к тебе, ака, на минутку.

— Ну-ну, зачем служить могу?

Купец был в серой бурке. В руках у него светились янтарные четки.

— Ты, ака, говорил вчера моему товарищу легенду про Куль-Искандер. Мы хотим пойти туда.

Чернобородый молча перебирал сияющие зерна.

Козодоевский продолжал добиваться:

— Ты уж извини, ака, что я задержал тебя. Очень интересно было бы поговорить. Я, как услышу, так сейчас записываю. Да жаль вот, что товарищ перепутал легенду. Слова «тали» позабыл. Если ты можешь, скажи мне.

Чернобородого такая просьба удивила.

— Я могу, русс, только не помню. Не могу сказать.

— Ну то, что помнишь, скажи.

Купец перебросил желтые четки из правой руки в левую и почесал переносицу.

— Абджед хевез… хютти… Нет, не помнит, русс, не могу сказать.

Лихорадочно записывающая рука остановилась.

— Ну, может быть, вспомнишь? Вспомни, ака.

Купцу не понравилась Борисова настойчивость.

— Нет, русс, не помнить, не сказал. Досвидана.

Козодоевский побрел обратно, кусая губы и чертыхаясь.

В караван-сарае было пусто. Сережу и Джелала Борис нашел тихо разговаривающими под навесом. Джелал замолчал и опустил влажные от слез глаза.

— Куда тебя черт носил, Боря?

Голос Сергея чуть-чуть охрип, как всегда в минуты волнения.

Козодоевский бросил быстрый взгляд на острый ургутский нож Джелала, валявшийся на паласе.

— Вы это о чем спорите?

— Мы не спорим. Расставаться грустно.

Он снова обратился к Джелалу.

— Спасибо за нож, бала. Спасибо, урток [10] Товарищ. . Твой привет в Ховалинг передам.

Джелал прикусил мимолетную улыбку, — это не укрылось от Козодоевского. Раздражение нарастало вместе с жарой. Он решил дать ему излиться.

— В какой Ховалинг? К черту Ховалинг! Кстати, Сергей, могу я узнать, куда я еду?

— Сначала на Кара-Куль через Каратаг, Гисар, Ходжа — имат и Дагана. А с Кара-Куля на Ховалинг и дальше.

— То есть, как дальше?

— То есть как «то есть как дальше?» Дальше и вся недолга.

Козодоевский перестал владеть собой.

— Прошу вас оставить этот идиотский тон! Что я вам, мальчик, что ли? Распоряжаться собой я позволю. Дудки! Я еду на Искандер-Куль!

У Сережи медленно покраснели уши.

— Не хами, Борька! Что за чушь ты порешь? — Он старался говорить сдержанно. — А впрочем, если хочешь… будь по твоему. — Ты на север, я на юг, в Москве встретимся. Смотри только, чтоб тебя басмач не заел.

— Какой к черту басмач! Никого я не боюсь!

— Ну, как знаешь. Только на твоем месте я бы не дурил. Никуда ты один не поедешь.

Козодоевский вдруг больно ощутил справедливость Сережиных слов и, едва увидев проблеск улыбки на лице приятеля, постарался улыбнуться сам. Улыбка вышла внезапно — милой, и оба рассмеялись.

Джелал только и ожидал этого момента, чтобы рассмеяться самому. Он любил, чтобы кругом было «хорошо-весе-ла».

За зеленым чаем снова развернули карту. Борис чувствовал себя героем, решив сопровождать Сергея за приключениями. Но его подозрения оформились и окрепли.

До Каратага они решили продолжать путь с тем же караваном. Там Джелал пообещал их свести с новым караваном, идущим на Кара-Куль.

Вышли поздно, часа за два до полудня. В полдень воздуха не стало. Дышали солнцем, горячим и лиловым. Козодоевский рассматривал на свету свои похудевшие пальцы и откровенно думал: «не люблю природы». Сережа несколько раз обращался к нему с незначащими веселыми вопросами и получал серьезные ответы, о которых думать было жарко и не надобно.

Под Каратагом пришло освобождение в образе кривого, синего и тощего, как огородное пугало, арыка [11] Узкая оросительная канава. , над которым такими же чучелами свисали худосочные туты [12] Шелковичное дерево. и, постукивая серебряными костяшками, торчали обглоданные тополя. Такую природу Козодоевский признавал. Томик Бодлера лежал в его саквояже между четырьмя запасными кубиками бульона «Магги» и запасной же егеровской фуфайкой.