А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4

«Это, наверное, знаменитые овринги», — подумал он.

Действительно, это начинались овринги — головокружительные хворостяные мостки, на кольях, вбитых в скалы. Под тяжестью идущих хворост прогибался, и неосторожная нога проваливалась сквозь редкий настил, усыпанный землей и мелкими камнями. К счастью, овринги тянулись не больше сорока-пятидесяти шагов, то сменяясь узенькой дорожкой, то снова возникая над шумными пропастями. Дважды всем приходилось останавливаться и поднимать упавшего Уикли. Басмачи неодобрительно ворчали. Наконец, на одном из поворотов Уикли опустил голову и, отпрянув от стены, беспомощно повис над пропастью. Козодоевский еле успел ухватиться за торчащие из горного склона корни. Предводительствующий халат что-то дико прокричал, и басмачи принялись осторожно подтягивать на веревке виновника заминки. Когда его подняли, он бессильно опустился на зловеще скрипнувший настил. Колья, не приспособленные к такой длительной нагрузке, начали явно потрескивать. Броунинг прислушался к быстрому и недоброму говору басмачей.

Вдруг Уикли приподнялся и, пошатываясь, встал. Дорога была снова открыта, и разбойники утешились. Шагов через пятьдесят снова началась удобная тропинка и снова сузилась. У путников екнуло сердце: другие овринги… Но оврингов не оказалось. В отвесной скале открылся темный грот, в котором исчез красный халат проводника. Через мгновенье пленники находились в глубокой пещере. Пахло жильем. Откуда-то из угла тянуло дымом. На каменном полу валялось несколько седел и был разостлан огромный палас. Несколько тюков свидетельствовало о недавней удаче. Из открытого мешка виднелись красные ящички кэпстена, синие сахарные обертки и жестянки с мясными консервами; большой сверток английского сукна красовался рядом с твердым афганским шелком. По-видимому, пещера исполняла романтическую роль склада контрабанды и притона разбойников.

Сумрак и прохлада оживили уставших донельзя путников. Скоро усталость сменилась чувством неимоверной жажды. Но басмачи все еще не расположились по-домашнему, — по-видимому, они кого-то ждали. В ответ на пронзительный свист одного из них раздался протяжный монотонный крик, достаточно неестественный, чтобы служить сигналом. Вслед за криком в голубое отверстие пещеры ввалилась новая толпа, возглавляемая щуплым старичком в розовой чалме и бледно-зеленом халате, запихнутом в карикатурное галифе. Старик, по-видимому, атаман, судя по крайне почтительному с ним обращению, оглядел пленников и сделал знак своей страже. Во мгновенье острого Сережиного ока путешественники были исследованы по всем правилам сыскного искусства. Перед стариком очутились трофеи — бумажники Броунинга, его все еще не разряженный стейер, игрушечный бульдог Бориса, кольт Уикли, чудесная карта-сорокаверстка и, наконец, маленький нефритовый мусульманин. На последнего атаман подозрительно покосился и, по счастливому вдохновению, подозвал к себе Козодоевского. Борис опасливо подошел и тотчас же заметил на атамановом глазу огромное жуткое бельмо. Когда атаман, указав на статуэтку, резко спросил о чем-то на катастрофически-непонятном языке, Борис попробовал было приложить свои лингвистические познания, но, запутавшись и беспомощно поглядев в это голубое бельмо, только попросил напиться. Один из разбойников принес огромный глиняный кувшин. Пленники мгновенно опустошили его, бельмо принялось о чем-то совещаться с обсевшими своего главу басмачами. О пленниках временно забыли; те стояли, переминаясь с ноги на ногу. Говорить было не о чем. Вдруг Сережа и Козодоевский встрепенулись. До их слуха донесся мучительно знакомый мотив песни. Короткое напряжение памяти — и Сережа узнал: это была старая, препротивная военно-добровольческая песенка «На солнце оружьем сверкая». «Что за черт!», — поразился Сережа.

Пение приближалось. Молодой, сипловатый голос выводил:

Арт растерянно поглядел на товарищей. Борис провел рукой по лбу.

Светлая трещина входа помутилась, и в пещеру вошла высокая фигура в халате. Пение прекратилось. Новопришедший подошел к атаману и сказал что-то, от чего басмачи пришли в восторг и защелкали языками. Певец, лихо повернувшись на одном каблуке, подошел к пленникам. Перед ними стоял одичалый и небритый европеец. В левом глазу его торчало круглое стеклышко. Лицо европейца искажало неподдельное изумление. Монокль выпал, но был ловко подхвачен на лету.