Тим Уиллокс - Двенадцать детей Парижа

– Почему Кристьен выбрал именно ее?

– Она была известным музыкантом. Ваша жена тоже – так мне говорил Кристьен. Замысел состоял в том, чтобы украсить королевскую свадьбу музыкальным символом примирения двух…

– Когда Малыш пришел к тебе со своим планом?

– После объявления о свадьбе. В конце апреля или в начале мая.

Больше трех месяцев назад.

– Симона сразу же согласилась?

– После смерти своего мужа, Роже, она выступала за мир.

– Почему Кристьен сам не пришел к Симоне?

– Не знаю. Он спросил, знаком ли я с ней, что было вполне вероятно. Это мой приход, и такие дела – часть моей работы.

– Откуда Кристьен мог знать о Симоне?

– Может, он знал Роже, которого убили в Гастине.

– Кристьен участвовал в подавлении мятежа?

– Участвовало его братство, «Пилигримы святого Иакова».

– Фанатики.

– Сторонники Святого Причастия из церкви Сен-Жак, которую построили мясники недалеко от Ле-Аля. Один хлеб, одно тело. По большей части это лишь предлог устраивать пирушки и занимать лучшие места во время мессы. Но среди них есть и воинственно настроенные – политики, капитаны милиции…

– А ты?

– Нет, нет, я далек от всего этого.

– У тебя другие интересы.

Иоаннит схватил Ла Фосса, оторвал от стены и повернул к портрету кардинала, ласкавшего своего незаконнорожденного сына. Потом он зашептал отцу Филиппу в ухо:

– Кристьен Пикар служит сводником у знати. Какие деликатесы он доставляет тебе?

– Пожалуйста, брат Матиас…

– Ты раскрываешь тайны, доверенные тебе на исповеди, а он платит за это мальчиками. Кристьен продает тебе мальчиков, и ты их покупаешь. Этим он держит тебя на крючке?

– Кардиналы в Риме доказали, что ни в Священном Писании, ни в сочинениях отцов церкви плотское познание мальчика не названо блудом.

– Это успокоит мою совесть, когда я перережу тебе горло.

– Господи, Господи!

Рыцарь снова швырнул священника к стене.

– Ты сообщил обо мне Кристьену, – сказал он. – Предупредил, что я сюда вернусь.

– Да, конечно. Я должен был сообщить ему, что произошло в доме д’Обре. Вы лучше других знаете, какой ужасной неожиданностью это для меня стало.

– Скажи мне вот что. Не случись сегодня мятежа, как восприняли бы люди случившееся в особняке д’Обре?

– Ограбление с убийством трудно скрыть.

– А если жертвы радикальные протестанты, кто стал бы их оплакивать, за исключением общины гугенотов?

– Трудно представить, что это вызвало бы серьезные волнения, – согласился Ла Фосс.

– Сержанты заодно с католическим ополчением, и поэтому расследование было бы формальным, а о преступлении скоро забыли бы.

Узел начинал распутываться.

– Им не нужна эта массовая резня, чтобы скрыть убийство Карлы, – сказал Тангейзер. – Оно уже было замаскировано под смерть случайного свидетеля. Кроме того, католичка, живущая в доме протестанта, не вызовет особой жалости. – Он вспомнил о Бернаре Гарнье и убийствах на Паперти. – Некоторые даже приветствовали бы это преступление – как очередное предупреждение не только гугенотам, но и любому католику, настроенному доброжелательно по отношению к ним.

Отец Филипп сгорбился, словно до него только что дошла ужасная правда.

– Не только предупреждение, – прошептал он.

– Объясни.

– Если бы все шло обычным порядком – то есть в адмирала Колиньи не стреляли бы и праздничная неделя закончилась балом у королевы, на котором, как и планировалось, прозвучала музыка, – то убийство Карлы и Симоны рассматривали бы как серьезный случай религиозной нетерпимости. То есть не просто проявление фанатичной ненависти к протестантам вообще, а неприятие королевской свадьбы, Сен-Жерменского эдикта, указа о веротерпимости и всей политики королевы…

Наконец Тангейзер понял.

– Убить символ, – пробормотал он.

– Совершенно верно. Гугенотская знать потребовала бы справедливости. И не просто повесить нескольких грабителей. Они никогда бы не поверили, что это дело рук обычных преступников. Симону даже не назовешь богатой. Колиньи давил бы на короля, требуя найти и наказать заговорщиков, но король не посмел бы. Не только фанатики, но и весь Париж против этого брака. Не получив согласия Папы, они пошли на хитрость, заставив кардинала де Бурбона совершить обряд. Таким образом, преступление поставило бы короля перед выбором: поссориться с Колиньи или поссориться с предводителями католической партии. Последние могут не одобрять его политику, но готовы за него сражаться.