Борис Андреев - Чтоб полюбить сильней...

Порывистый ветер сбрасывал с карниза многоэтажного дома большие пригоршни снега. Метель то ослабевала, то усиливалась.

У одного из подъездов стоял пожилой человек, известный в городе писатель, с маленькой внучкой, одетой в темную дошку. Оба смотрели вверх, по направлению к карнизу здания. Может быть, их привлекла веселая пляска метели на краю крыши? Но отчего тогда на глазах у девочки слезы, а во взгляде мужчины смятение?

Под карнизом, привязанный за лапку бечевкой, судорожно хлопая крыльями, бился голубь.

— Как его жалко, — со вздохом сказала девочка.

Мужчина почти укоризненно оглядел ее скорбную фигурку.

В его душе происходила борьба. Подняв голову и увидев плененную птицу, он понял, что ее надо спасти. Но мужчина боялся высоты. Больше всего его смутила бы сейчас просьба девочки снять голубя.

«Надо увести ее домой», — решил пожилой человек, надеясь, что, пока они дойдут до своей квартиры, бечевка перетрется, и птица улетит.

Девочка, к удивлению, послушалась сразу. В прихожей она быстро разделась и вскоре занялась чем-то в своем уголке.

Но взрослый человек не мог забыть о маленькой драме, разыгравшейся под карнизом их дома. Он смотрел из окна детской, с высоты пятого этажа, на крышу стоящего напротив здания, мысленно представляя себя там. Вот он выбирается через чердачный лаз на крутой, покрытый снегом скат крыши. Пройти нужно, примерно, ее третью часть, а затем спуститься к самому краю, вдоль которого тянется чуть видное из-за сильной метели невысокое ограждение.

Дома были однотипными, и можно было вот так, зрительно, «прорепетировать».

Он решался, хотя видел, что в такой ветер по крыше не пройти и трех шагов — собьет с ног.

«Но разве ты обязан снимать с домов всех голубей, которым мальчишки понавяжут бечевок!» — продолжало сопротивляться в его душе что-то мелкое, неприятное ему самому.

Мужчина горько усмехнулся: «Приведи свой самый «веский» довод — возраст, больное сердце. Ведь ты действительно можешь умереть там, на крыше…»

Он что-то невнятно, вроде «я сейчас вернусь», сказал игравшей на полу девочке, не обратившей, кажется, на это никакого внимания, и вышел на лестничную площадку.

…Когда он стал бояться высоты?

В детстве, бывало, вместе с другими мальчишками, не раздумывая, бросался с обрыва в речной омут, играл в «догоняшки» на уже выложенных стенах деревянного сруба.

Может быть, это произошло тогда, в школе… И в памяти вдруг всплыло: раскинув руки, без крика, падает в широком лестничном проеме ученик. Глухой, почти мягкий шлепок о паркет… Остекленевший бессмысленный взгляд… Да, этот взгляд мальчика, решившего прокатиться по перилам и сорвавшегося с них на высоте четвертого этажа, не забудется…

Но, вспомнив себя учеником, видевшим ту ужасную, потрясшую его картину, он не мог бы сказать с уверенностью, что это произошло в тот день…

Он вышел из подъезда во двор. Прохожие здесь были редки. Да и шли они, не поднимая голов, и не могли видеть бьющейся в мутной снежной белизне птицы.

Но один увидел. Высокий, худой. Подошел, тяжело поскрипывая ботинком левой ноги (очевидно, у прохожего был протез), держа в руках хозяйственную сумку с продуктами. Понимающе посмотрел в расстроенное лицо стоящего у подъезда мужчины. Сказал так, что услышали двое подростков, в затишье гонявшие задубелую на морозе шайбу: «Вон пацаны, может, снимут».

— Да, еще навернешься оттуда, — сразу отозвался один из них.

— Надо бы взять ключи от подвала… — неуверенно произнес другой.

Высокий, скрипя протезом, ушел, сказав в раздумье: «Жаль, брат, птицу».

Нет, не воспользуется он мостиком, перекинутым ему прохожим, пусть с самыми добрыми намерениями. Конечно, если попросить ребят, тот, что заговорил о ключах, полезет. Но, даже если бы дети отважились сами, его долг — остановить их.

И потом — ведь это его голубь. Потому что увидел его первым, потому что так боится высоты.

Человек осознал: если он не поднимется на здание — не только перестанет уважать себя, но и не сможет написать ни одной искренней строки.

И дело тут не только в погибающем голубе, а скорее в нем самом. Надо утвердить свое право открыто смотреть в глаза своей внучке, право продолжать в тиши своего кабинета сокровенные беседы с героями написанных им повестей и рассказов, которых (ему хотелось в это верить!) он создавал добрыми и мужественными.