Александр Малиновский - Хромоножка и другие - повесть и рассказы для детей

Пока они добирались до Стелькина, Петька разговаривал с Мурой:

– Ты бессловесная, тебе можно довериться, не проболтаешься. Любил я Люсю! Ну было дело: бил… Всего-то раза три. И за дело! …Уехала в свою Муранку. Только чтоб меня не видеть, такого! Конечно, это её право. А я слабак! Сам не знаю, зачем такой домой приехал. Дружок безрукий ещё в госпитале предлагал к нему махнуть под Винницу. Я и хотел попервоначалу у него сгинуть. Но без Волги как? Вырос на ней жа! Всё своё…

Мура сидела в тележке около него и слушала.

А Петька спрашивал:

– Разве можно такого меня терпеть. Я сам себя не выношу. Её право…

Замолчал, а потом почти выкрикнул:

– Люся, Люся! Судить не беруся!

И тихо так добавил:

– Но, если вдруг решуся…

Тут, словно отгоняя кого-то или чего-то от себя, помахал он правой рукой перед самым своим лицом и сказал, словно оправдывал за пьянку того, к кому они ехали сейчас:

– Это хорошо, что Стелькин есть! Он, как второй я, без слов понимает меня. Те, которые с ногами, они – другие. А ты? – он встряхивал свой светлый вихор на неспокойной головушке, – ты чего привязалась ко мне! Только что я тебя не бил, а так, хорошего-то ничего тебе не сделал…

Он или не догадывался, или не показывал виду, что понимает, почему Мура к нему привязалась. Он же был как бы частица Большака, из того времени! Ей с ним важно быть. Так верилось, что вот-вот около Половинкина появится Большак. И начнётся прежняя жизнь, довоенная…

Они оба так тосковали по той жизни, в которой у него была его Люся, а у неё – Большак…

…Уже когда они возвращались от Стелькина, он продолжил прерванный разговор:

– Почему мне с тобой легче? А потому, что ты добрая. Да, добрая! Это немало!.. С человеком труднее… Вот Стелька? Он хоть и свой, но обозлённый… Я долго с ним не могу… Ему если автомат в руки… Но без него?.. И выпить не с кем. Ты же не пьёшь? И не куришь! Как с тобой?.. С такой интеллигенткой…

Она терпела эти его длинные разговоры, сидя в тележке впереди него. Запах водки, лука её раздражал больше, чем разговоры.

– Ты знаешь, что Стелька сказал про тебя? Не знаешь! Я, говорит, при ней стесняюсь глупости говорить, ругаться через раз стал… Смотрит в упор на меня синими своими брызгами… Сегодня, когда выпивали, предложил:

– Ты на свой тачанке, как на паровозе пыхтишь.

– Да уж, – соглашаюсь.

А он своё:

– Муркины голубые глаза – как фары! Она ими всех встречных просвечивает, когда с тобой едет. Ты научи её, советует, повороты указывать. Влево сворачиваешь – пусть левым глазом моргает, вправо – правым. Вот только как со стоп-сигналом?

– Тебе, Стелька, того, говорю, кто-то по колпаку крепко дал… и не лечишься…

Лыбится во все щёки и только-то.

Когда уже въезжали во двор, Захарьев посетовал:

– Мура, Мура, смотришь ты на мир своими голубыми глазами… и он у тебя – голубой, наверное, и ясный. Тебе можно позавидовать!

…Мура попробовала однажды остаться ночевать у Захарьева. Он не возражал.

Но что это была за ночь?! Несколько раз Петька во сне принимался кричать. Да так громко, что ей стало страшно. Она начинала метаться по комнате. Не знала, что делать?

Смалодушничала, и под утро вышмыгнула из комнаты.

Больше ни разу к нему ночевать не ходила.

Как всё же при Большаке было спокойнее. Он не ругался, не кричал.

Тогда она была хоть и хромая, но здоровая. А теперь, после того, как учитель наступил ей на ногу, её часто донимала боль.

Петька перестал, как говорила Матвеевна, рвать душу на гармошке во дворе, а спокойствия не прибавилось.

…Как всё поменялось?..

Сегодня, когда прибыли к будке, Стелька, разливая по стаканам денатурку, говорил Петьке:

– А ты знаешь, что Чапай не любил, даже боялся лошадей?

– Кто тебе сказал? – удивился Захарьев.

– Мой дядька Егор, он – чапаевец. – Говорит, у него автомобиль был. Не скакал он…

– А как же кино?

– Кино – это другое…

– Ты это к чему? Про мою тачанку? Так я тоже безлошадный. Мотор: одна моя половинкина сила, куда до лошадиной?..

– Говорю к тому, что вранья на свете больно много…

– Это точно, – согласился Петька. – Вот Мура! Она не соврёт. Если, к примеру, надоели мы ей своей болтовнёй, так она морщится. А то возьмёт и уйдёт. Я люблю таких.

И тут Стелькин сказал вроде бы ни с того ни с сего:

– Тебе, Петруха, пообвыкнуть надо. Не казнись. Смирись. Зачем домой приехал? – жёстко произнёс Стелька. – Глотал бы теперь под Винницей хохляцкие галушки. Никого из своих рядом. Некому жалеть.