Юрий Яковлев - Стриженый Черт

— У нас дома есть сарай. Можно жить в сарае, там и зимой не холодно, — говорю я.

— Ей еды немного надо. Она старая. Похлебка, хлеб, — подхватывает солдат.

— Она не будет голодной, — продолжаю я.

— Думаю, уговорим ветеринара… — Солдат немного повеселел. — Если ее убьют, я и сам изведусь.

Сейчас я слышу голос пограничника таким, как теперь. Теперь все другое. И тот стриженый черт годится мне в сыновья. Я его принимаю как сына: во мне бьется его кровь.

Я хорошо помню, как мы шли втроем по берегу и как на мокром укатанном песке оставались трефовые следы собаки. Они превращались в маленькие озерца, волна посильнее стирала их, они возникали снова. Неужели их не будет совсем?

Мы пришли к ветеринару. Заняли очередь. Перед нами была лошадь, еж, синичка и кошка. Лошадь хромала, кошка не ела. Что было с ежом и синичкой, ей-богу, не помню.

Сели на длинную скамейку. Собаку пограничник посадил перед собой и придерживал ее коленями. Собака устала, ей было жарко, и набок свешивался большой розовый язык с темными родимыми пятнами. В коридоре стоял крепкий лекарственный дух. На стене стучали медленно шагающие часы.

Ветеринар долго не приходил. Он занимался лошадью. Он был универсалом. Однажды вылечил дельфина, которого волной ударило о скалы. Говорят, ветеринар почти не разговаривал: привык иметь дело с бессловесными пациентами, которые не могут ответить даже на самый простой вопрос: «Где болит?» Его бессловесные терпеливы, ни на что не жалуются, не то что словесные…

Я набрался смелости и провел рукой по голове овчарки. Она не огрызнулась: видимо, начинала понимать меня. Высохшая шерсть свалялась на боках паклей. А на спине сединой проступала соль.

Потом пришел ветеринар. Грязный халат висел на нем мешком.

Руки скрючены. Лицо желтое, морщинистое. Под губой жидкий хохолок-бородка. Шея тонкая, под кожей кадык величиной с абрикосовую косточку. Ветеринар мне не понравился. Меня охватила мелкая дрожь. Я подумал, что как только мы переступим порог кабинета, старик сделает свое дело, и собаки не станет. Если бы можно было схватить собаку за поводок и убежать! Но разве она побежит со мной? Собака сидела смирно. Только порой поворачивала голову и смотрела на своего друга. Она смотрела как-то грустно и вопросительно. Пограничник отводил глаза.

Подошла наша очередь. Мы вошли. Старик сидел за столом и чтото записывал в толстую книгу. В уголке рта у него торчала давно погасшая папироска.

— Что у вас? — сухо спросил он, не поднимая головы и продолжая писать.

Мы молча переглянулись. Он бросил писать.

— У вас язык отнялся?

Старик уставился на пограничника, потом на меня и остановил взгляд на собаке. Он сосал погасшую папироску и долго рассматривал собаку, словно рассчитывал узнать от нее больше, чем от нас.

Пограничник понял, что больше молчать нельзя, он сказал:

— Я с заставы… Прислали усыпить собаку. Но вот тут нашелся парень, — он легонько подтолкнул меня вперед. — Он хочет взять ее.

Но мне нужен документ.

Ветеринар резко повернулся ко мне и спросил:

— Ему собаку?

— Ему, — подтвердил пограничник.

— Не справится, — буркнул старик.

Я понял, что сейчас все пропадет, и в отчаянии крикнул:

— Справится!

Старик впился в меня маленькими слюдянистыми глазами и резко спросил:

— Что будешь делать с собакой?

Я растерялся и ответил невпопад:

— Буду ее кормить…

— Этого собаке мало… для жизни!

Я почувствовал, как покрываюсь испариной. Старик держал меня под прицелом. Он испытывал меня, и от того, выдержу я экзамен или нет, зависела жизнь старой верной собаки. Я ничего не успел подумать, я думал только о том, как спасти ее.

— Огород сторожить надо? — спросил меня ветеринар.

— Нет у нас никакого огорода. У нас есть сарай. Я не дам ее в обиду.

Я… Я…

— Не кипятись, — остановил меня старик. — Спокойно. Собака будет жить. У меня уже есть три собаки… брошенные. Будет четыре.

Мы — люди.

— Мы люди, — повторил я за стариком, — у меня мама добрая. Она разрешит.

— Ладно, — сказал старик.

Собака посмотрела на своего хозяина, как будто он, а не сухой желтолицый старик с кадыком решал ее судьбу. Она тихо взвизгнула то ли от радости, то ли от нетерпения, то ли случайно.

Я посмотрел на старого ветеринара и тихо сказал:

— Спасибо.

— За такие вещи не благодарят! — прикрикнул он. — И вообще, если человек не чурбан, не значит, что за это его следует благодарить.

Если человек не чурбан! А кто же? Стриженый черт? Я покосился на стеклянную дверку белого медицинского шкафа. И увидел себя — обыкновенного, такого, как всегда, только мои глаза с красными прожилками воинственно поблескивали, а отросший черный ежик сердито топорщился на голове.