Анатолий Онегов: Где ты, речка?

С той стороны отходит от берега проснувшийся речной трамвайчик, разворачивается и идет вниз по реке. Он увозит отсюда редких пассажиров и остатки утреннего тумана. Скрипит коростель. Пролетают вороны – одна, другая… Через бугор идет стадо, идет бодро, крутя хвостами, и тут же за стадом приносятся хищные оводы.

Сверху вниз стучит лодка, стучит мягко и легко… Позже – другая… А может, и третья. Стук не мешает тишине – он просто добавляет ей новые утренние краски. Волна от лодки идет к берегу, возвращается обратно и теряется на быстрине… И снова вода глубокая и тихая.

Я сижу на настиле деревянного моста и жду лесовоза. Лесовозы – это тяжелые рычащие грузовики с прицепами, далеко за прицеп свисают побежденные человеком вчерашние ели. Сегодня суббота, и лесовозы бывают редко. Я даже рад этому – рад, что еще долго буду смотреть через перила моста на эти кусты, упавшие в воду своим отражением, на берег низкий и мягкий, в седой осоке. С берега на берег ласточка нет-нет да и чиркнет клювом воду… И все тихо. Только желтые кубышечки кувшинок сонно покачиваются на вечерней струе…

Я люблю эти кувшинки, эти желтые нимфы, как зовут их ботаники, люблю находить их ранним утром еще не раскрывшимися и осторожно разворачивать лепестки. Сначала лепестки зеленые и неподатливые, как латы, потом желтые… все нежней и беззащитней… Я раскрываю эти лепестки, чтобы долго вдыхать в себя запах воды. Ведь кувшинки, наверное, не пахнут сами, а потому впитывают запах той воды, что стала им матерью.

Запах воды, запах свежести. Он разный у каждой реки, у каждого озера. Запах и цвет воды дополняют друг друга и оставляют нам то необыкновенное чувство, которое уже потом, посреди зимы, вдруг остро и настойчиво напомнит нам именно эту реку, именно это озеро…

Я всегда верил, что у каждой черной реки есть какая-нибудь печальная история. Так случилось и на этот раз… Весной у мельницы утонул человек. Утонул, переходя через реку по бревнам. Утонул трезвый. Правда, по большой воде. Упал под бревна и не выплыл. Нашли его на шестые сутки на повороте, как раз там, где еще сегодня утром стояла моя палатка…

Река хоть и черная, но родниковая, холодная. Порой родники бьют со дна ключом, и на тихих бочажках остаются от них рябые холодные струйки… Омуты черные от корявой ольхи, моховых болот и угрюмых елей, стоящих по берегам. Блесна уходит на дно глубоко и чисто и так лежит, пока куришь. Блесну не хочется подматывать. Кладешь удилище на берег и долго смотришь на воду. Темнота наплывает тут же, под листьями кувшинок. Вот еще видно малька, вот какая-то травинка… Малек трепыхнул хвостиком и тут же утонул в темноте…

Блесна поднимается со дна мягко и тихо идет к берегу. От нее остается на воде тройка-пяток жиденьких кружочков. Кружки робко ползут в сторону и тают, теряются перед глубиной омута… Омуты по-местному называют плесами. Плесов много. У каждого плеса почти из-под ног вырываются щуки. Шаг, два… десять – щука. Еще десять-пятнадцать шагов по краю зыбкого берега – опять щука. Другой рыбы, кроме темных щук и глупого малька, по плесам и нет. За окунями приходится идти вниз, к камням переката. Там и хариус, быстрый, яркий.

Пятнистая спинка хариуса теряется среди гальки. Рыбка замирает и ждет… Струя обносит камень и крутит мимо. Бросок – ив струе расплывается неровный, вытянутый рекой круг… И опять крутит струя, а серая пятнистая спинка хариуса снова сливается с мелкими камушками.

Хариуса ловить интересно. Мне всегда кажется, что я выкидываю на песок из воды не рыбок, а узкие кусочки серебра, живого и быстрого. Мне всегда немного жалко эту драгоценность, и, наверное, поэтому я редко спускаюсь вниз по реке, к камням. А может быть, я не спускался туда еше и потому, что меня больше тянули к себе плесы и хищные щучьи пасти.

От каждой щуки я оставляю себе левую косточку нижней челюсти Я не ловлю много – ведь одной щуки мне вполне хватает на день. Но я хочу поймать самую большую здешнюю щуку. Я уже представляю ее себе. Она фазу остановит мою блесну. Я обязательно подумаю, что это бревно или коряга, хотя дно омута чистое. Потом «бревно» оживет, повернет от меня направо и, будто по течению, мягко и уверенно пойдет вниз.

Самую большую здешнюю щуку я так и не поймал. Вот и сейчас, в вечерних сумерках, возится она под ольхой – наверное, от этого и покачивается чуть-чуть низкий и зыбкий берег, а вслед за ним кивает вершинкой ольха.