Анатолий Онегов: Хариусы

Я всегда считал хариусов самыми необыкновенными рыбами…

Я видел много разных рыб… Еще мальчишкой, на Оке, чуть ниже Белоомута, ловил я таких лещей, которые не умещались в корзине. Эти широченные, в противень, рыбины горели в утреннем солнце глубоким бронзовым огнем, и мне всегда было жалко эту драгоценную бронзу, которую потом, у печи, хозяйка снимала кухонным ножом.

А жерех на волжских перекатах!.. Ты таишься за кустом у самой воды… И вдруг всплеск-удар посреди струи. Круг от удара еще не успевает разойтись, а твой девон уже там, в струе, чуть ниже того места, где только что появился круг. И еще один удар – на этот раз по твоему девону. И стремительный рывок-бросок, но уже проигранный рыбиной… А потом на песчаную отмель под легкий треск спиннинговой катушки, как под траурный барабан, легкая волна-выплеск, как дань победителю, выносит побежденного, но несдавшегося бойца-жереха.

Я помню и сомов, угрюмых и упрямых от своей собственной силы и глубины омута, в котором они жили. Я ловил и по старинке на квок ночью с лодки-долбленки… Лодка, рожденная из старого осокоря искусным мастером, послушная легкому веслу, как хороший конь умному седоку, без волны, без всплеска, в легком тумане летней ночи спускалась вниз, вслед за течением. Там, внизу, чуть дальше по течению, глубокий омут…

Перед омутом, как перед страхом бездны, течение слабеет, теряет силу. Шнур властно потягивает за собой глубина. Ты еще и еще отпускаешь шнур. Тишина омута и тишина ночи над тайной глубиной. И в этой тишине только сонный скрип коростеля в кустах и буль-буль, квок-квок после короткого удара по воде полой колотушкой-квоком, которая, по мысли рыбаков, должна воспроизводить что-то близкое к голосу лягушки.

Сейчас свал в глубину пойдет еще круче. И тут шнур будто цепляется за что-то на дне… Сильный рывок-подсечка – и это что-то там на дне ночного омута упруго и сильно отзывается тут же по шнуру… А дальше все зависит от тебя, от сома и от лодки.

А как потом ждешь первого проблеска зари, чтобы уже на свету разглядеть побежденное тобой чудовище!

До зари, до первого света еще так далеко, и ты в ожидании утра сидишь на борту лодки, уткнувшейся носом в берег. Дальше лодку пока не вытащишь – она полна воды после ночной встречи с тайной омута. Эту воду ты будешь вычерпывать уже потом, утром, когда вдосталь насмотришься на хозяина речных глубин, что до сегодняшнего дня таился под корчами мореных дубов, давным-давно упавших в реку, а вот теперь лежит рядом с твоей лодкой и твоим веслом, которому еле-еле хватило длины, чтобы сравниться с этим усатым страшилищем…

Я видел много разных рыб. Неделями на таежных озерах я охотился за щуками, которые рвали все мои снасти, на которых потом я все-таки выходил. Я держал на миллиметровом шнуре громадин осетров, резал этим шнуром руки, а потом в нетерпении резал руки еще и о чешую-панцирь этих рыб-динозавров. На умирающем от мороза озерном плесе в обледеневшей лодчонке я ждал встречи с сигами, и они рисовались мне быстрокрылыми птицами, только живущими не здесь, над водой, а там, в воде. Как бесценный дар Бога Вод поднимал я на вытянутых руках бело-голубых лососей, а потом долго не мог забыть презрительно-дерзкий профиль лоха-кочевника…

И все-таки не лососей, не сигов, не щук и не сомов считаю я самыми необыкновенными рыбами. Нет, не они, а другая, не очень большая, серебристо-быстрая рыба хариус стала для меня и мечтой, и сказкой…

Я не помню сейчас имени той речки, на берегу которой стоял тогда щитовой домик-вагончик сторожа дорожной техники. Сторожа звали, кажется, Андреем. По ночам он должен был охранять бульдозер и еще какие-то машины, которые днем, рыча от усталости, сносили вместе с ржавыми от болот пластами земли непроходимый ивняк и худосочное березовое мелколесье, чтобы здесь, на месте болот, проложить дорогу.

На ночь строители дороги оставляли нам свою технику и куда-то уезжали, а мы с Андреем оставались в домике-вагончике одни и всю белую ночь напролет разговаривали об охоте и рыбной ловле. Время было летнее, до охоты еще было далеко, а потому все наши ночные разговоры-планы в конце концов реально сводились к очередному утреннему походу вниз по реке, к переборам, за хариусами.

Переборами там, в Архангельской области, называли каменистые перекаты. Они завораживали меня лакированным блеском лобастых камней, обмятых прозрачными струями, и бесконечным танцем-кружением воды за камнями. И я заранее по шуму реки старался узнать о каждом таком переборе-перекате и заранее готовился к чудесной охоте.