Маршал Саундерс - Красавец Джой

Я как сейчас помню ужасное лицо Дженкинса, когда он ранним зимним утром входил, бывало, в конюшню, вешал фонарь на гвоздь в столбе и сердито принимался за дело. Он угощал бедных коров бранью и пинками, чуть только которая-нибудь из них делала малейшее движение, казавшееся ему непозволительным.

Моя мать спала со мной на куче соломы в углу стойла; чуть, бывало, она заслышит шаги хозяина, как разбудит меня, и мы с ней спешим выбраться на двор, как только отворится дверь. Хозяин всегда собирался дать нам мимоходом пинка ногою, но мать научила меня вовремя увертываться от его ноги.

Подоив коров, Дженкинс нес молоко к жене. Жена должна была процедить его и разлить по кувшинам.

Лошадь наша, Тоби, — несчастное, заморенное создание, слабая в коленках и в спине, насилу могла везти тележку с молоком, и Дженкинс все время погонял ее, немилосердно барабаня кнутом по ее худым бокам.

Часто, лежа на соломе в своем углу, я думал о бедном Тоби и удивлялся, как он мог еще выносить такую тяжелую жизнь — зимою, всегда впроголодь, стоять в холодном стойле или объезжать поутру покупателей! И бил же его Дженкинс, хотя Тоби никогда не бунтовал против хозяина, слушался его, старался угодить ему изо всех сил!

Моя мать тоже отправлялась за хозяином во время утреннего объезда. Когда я спросил ее раз, что ей за охота бегать за таким дурным хозяином, она ответила мне, повесив голову, что в иных домах ей давали кости, а она всегда была так голодна! Кроме собственного голода, она очень жалела меня и всеми силами старалась чего-нибудь достать для меня. Как она ласкала меня, принося мне кусочек чего-нибудь съестного!

Когда Дженкинс возвращался, я звал мать к соседским собакам в гости, но она не хотела идти, а я не решался уйти без нее. Так мы и слонялись около дома, прячась от глаз хозяина, который после обеда все время придирался то к жене и детям, то к немой твари, подвластной ему.

Я еще не рассказал вам про моих братьев и сестер. В одно дождливое утро, когда нам было недель семь-восемь, Дженкинс вошел к нам со своими грязными ребятишками. Он посмотрел на нас, выбранился за то, что мы были так уродливы, и сказал, что, будь мы лучше, он мог бы продать нас кому-нибудь. Пока он говорил это, мать следила за ним беспокойными глазами: она тревожно вертелась около нас и жалобно смотрела на хозяина.

Но Дженкинса не тронуло беспокойство моей матери. Он, нисколько не задумываясь, при своих детях и на глазах моей матери перебил всех щенят, кроме меня. Не знаю, отчего он пощадил меня. Моя несчастная мать металась, как сумасшедшая, издавая дикие вопли. После этого она совсем переменилась: ей было всего четыре года, но она походила на старую, больную собаку.

Так протянулось, не знаю сколько времени, должно быть, с год. Мать перестала сопровождать Дженкинса по утрам; она все больше лежала на соломе. Я доставал отбросы с разных дворов и приносил ей поесть. Однажды она лизнула меня, слабо взмахнула хвостом и умерла.

Я сидел подле нее, чувствуя большое горе и одиночество. В это время вошел хозяин. Я не хотел взглянуть на него: ведь это он убил мою мать! Я смотрел на труп моей матери, лежавший неподвижно подле меня. Она лежала с открытым ртом и вытаращенными глазами. Этот человек замучил ее до смерти голодом и постоянными истязаниями.

Как я ненавидел его! Но я сидел, не шевелясь, даже в ту минуту, когда он подошел к моей матери и повернул ногой ее труп, чтобы удостовериться, что она в самом деле умерла. Должно быть, ему стало стыдно, потому что он обратился ко мне сердито и сказал:

— Напрасно не ты околел, щенок: она двух таких стоила!

Я и это стерпел молча, но, когда он подошел ко мне и дал мне пинка ногой, я обезумел от гнева, вскочил как бешеный и укусил его за икру.

— Вот как!… — закричал он. — Так ты еще кусаться захотел? Видишь, какой боец! Погоди, я тебе покажу, как кусаться!

Лицо его раскраснелось, глаза глядели с невыразимой злобой. Он схватил меня за кожу спины и вынес на двор, посередине которого лежало бревно.