Владимир Филимонов - Чукоча

Чукоча менялся с каждым днем. Из лопоухого щенка с непомерно тяжелыми лапами он превращался то в квадратного эрделя, то в смешную преогромную таксу — рос скачками, то вверх, то в длину.

С Игорем у них установились джентльменские отношения. Чукоча вел себя корректно: никогда не лез в палатку, если попадал в воду, не встряхивался вблизи пищи, как это любят делать иные «дворяне», не попрошайничал у костра. Наоборот, свою долю завтрака или ужина деликатно брал в зубы и отходил. Если еды ему не хватало, он удалялся в тундру и вылавливал евражку.

Времени воспитывать его у меня не было, но зато здесь славно поработали гены. Чукоча оказался чистопородной чукотской лайкой, принцем заполярного собачьего племени. Причем можно было определить по масти, росту и выносливости, что его род многократно освежался волчьей кровью. Я его ни разу не ударил, но и ни разу не погладил. Наша дружба с самого начала стала мужской. Он наблюдал наши уплотненные работой дни, считал, наверное, что родился для жизни с дельными людьми, и исполнял свое предначертание как высокосознательное существо.

Я говорю «существо», чтобы не говорить «животное», ибо считал его братом по духу. Вечерами он, устававший не меньше нас, ложился у костра с той стороны, где был я, и это скупое внимание ко мне говорило больше о его действительных чувствах, нежели любое беззастенчивое проявление привязанности, свойственное его собратьям на материке. Временами я ловил себя на мысли и действии, что хочу нравиться Чукоче, утвердить его в том, что не напрасно он дарил меня почти незаметным выражением привязанности, и от этого старался поступать наилучшим образом, беря на себя более трудную работу. И однажды убедился в этом на сто процентов.

Эти лето и осень на Чукотке оказались на редкость благодатными: дождей было сравнительно мало, а снег выпал только однажды, в конце июля, — это лишило нас грибных обедов, грибы сделались водянистыми и непригодными к пище, хотя их было такое множество, что я от злости сбивал их ногами.

Хеточан, по которому мы шли, разлился широко и был настолько мелок, что на каждом перекате нам приходилось перетаскивать лодку с большим трудом, всякий раз боясь, что острый осколок камня пробьет днище. Я шел впереди, определяя фарватер, за мной шлепал Чукоча. Его то и дело сбивало течением, но в конце концов он выучился получше меня выбирать путь от косы к косе и таким образом больше идти, чем плыть. Лодку вел на поводке Игорь, и, с моей точки зрения, это было занятие пренеприятное.

Эта лодка была блудливым и коварным существом, всегда готовым сесть на мель или стать бортом к течению, угрожая перевернуться в самом неподходящем месте. Если замешкаться поблизости от нее, она сама по себе срывалась и бодалась, опрокидывая в воду, что при температуре воздуха +5 +7 °C было неприятно и заставляло взвинчивать темп, чтобы согреться и высушить собственным теплом одежду. Иногда река сужалась, Игорь садился в лодку и греб, а Чукоча вскакивал на нос и победоносно глядел на меня, безлошадного и бегущего звериной тропой по берегу, чтоб не отстать от лодки. Но это он просто разыгрывал меня, потому что чувство товарищества брало верх — и он выпрыгивал и бежал вместе со мною. Несколько раз нам попадались завалы, приходилось разгружать лодку и перетаскивать бутор в обход на горбу.

И вот однажды Хеточан преподнес нам подлость, которую мы никак от него не ожидали, — протоку прорыва. Как и всякая беда, она шла рука об руку с другой: небо продырявилось в самом гнусном месте — и на нас обрушился потоп из воды, ледяной крупы и снега. Мы разбрелись в разные стороны, ища обход, но и его не было — с одной стороны болото километров на пять, с другой — противотанковые надолбы из многовековых здоровенных павших лиственниц, через которые и без груза не пролезть.

Выход был один — прорубить просеку для лодки. На это ушло восемь часов, и по меньшей мере два из них запомнились мне на всю жизнь: чтоб дать лодке путь длиной сантиметров в пятьдесят, я все это время как заведенный махал топором, срубая под собой утопленную в воде лиственницу. Я стоял на этой лиственнице неуверенно. Вода доходила мне до щиколоток, рядом, заглушая все звуки, ревел Хеточан, уходя в глубину; руки налились усталостью, ноги дрожали: соскользни сапог с лесины — Игорь не смог бы найти даже мой труп. Ни он, ни Чукоча не могли ничем мне помочь — топор был один, страховаться не было возможности, и я рубил и рубил проклятую лесину, зверея от усталости и перенапряжения. Оружие валялось на берегу, мокрый до костей Чукоча сидел на берегу, не глядя на меня, и иногда нервно перебирал лапами. Время от времени я просил Игоря перебросить мне линь — он мне был нужен чисто психологически, ни от чего не спасал, только эта тонкая ниточка придавала эфемерную уверенность, что существует волосок, спасающий мне жизнь. И когда занемевшие руки чуть не выронили топор — а он у нас, повторяю, был один, — я испугался окончательно и хотел было запросить у себя пардону, но мой взгляд упал на щенка.