Владимир Филимонов: Чукоча

За ужином присмиревший Чукоча оставил вульгарные манеры и благовоспитанно чавкал кашей в полуметре от меня.

Я же принялся шевелить мозгами. Тратить выстрел из карабина на куропатку мне не хотелось — у меня было шесть патронов, да у Вити оставалось шесть: он бы этот патрон всю жизнь мне вспоминал. В то же время меню надо было разнообразить.

Я решил отложить чай и пойти по скользкому пути Чукочи. Выбрал палку и, забравшись повыше по склону, бросился зигзагами вниз, прижимая куропаток к ручью. Сомнительное с нравственной точки зрения предприятие увенчалось успехом, и я добыл четырех молодых куропаток, весом, однако, граммов по двести каждая. Чукоча бегал среди них, пока я отрезал им головы, и одобрительно и насмешливо поглядывал на меня: «Что, и ты, брат, заодно со мной? А помнишь, как на первой охоте ты меня шлепнул?»

Второй день прошел тоже безрезультатно. Я только с досадой вспоминал подмосковные дорожные знаки: «Осторожно, лось!» — и мечтал, когда их собрат явится на расстояние выстрела из карабина. Но, увы, только километрах в пяти на гребне другого водораздела на минуту увидел важенку с олененком — и только.

Чукоча был весь день при мне и на моих глазах проглотил хорошую пилюлю от зазнайства. Евражка, перепуганная насмерть мною и отрезанная Чукочей от входа в нору, сбила его с ног, и он пять — десять метров прокувыркался по куруму, претерпев кроме морального унижения физический урон, и не встретил у меня никакого сочувствия.

— Так-то, брат, это тебе не на палатку Сан Саныча писать.

Утром на третий день лил дождь. Сквозь светлый миткаль палатки я видел щенка, свернувшегося клубком под козырьком и уткнувшегося носом под хвост, и решил дож девать. Часа два лежал с открытыми глазами, ждал, когда стихия успокоится и можно будет разжечь костер. Когда же дождь немного прошел, молниеносно выскользнул из палатки и застыл как вкопанный: в ста двадцати метрах, не более, пасся сохатый. Был виден в легкой пелене тумана его тускло блестевший бок. Затаив дыхание, я скользнул в палатку, взял карабин, дослал патрон в патронник и медленно, стараясь совсем уже не шуметь, вылез наружу. Картина была бы почти идиллической, если бы через минуту она не разбилась от грома выстрела. Я разлегся как на стрельбище, широко раскинув ноги, тщательно прицелился под лопатку и плавно спустил курок. Сохатый грохнулся неожиданно для меня, подогнув колени, и сразу. Чукоча вскочил и в недоумении болтал куцым хвостом, глядя по направлению выстрела. Я перезарядил карабин, попробовал, легко ли вытаскивается из ножен нож, и подошел к лосю, крикнув Чукоче, чтоб не подходил: боялся, что подраненный сохатый конвульсивно лягнет и убьет щенка.

С этого момента Чукоча стал признавать мое верховное руководство.

Так как практика разделки туш у меня была небогатая, я до вечера провозился, снимая шкуру, рубя мясо, срезая его с костей и складывая в холодную воду ручья.

Мяса оказалось килограммов триста пятьдесят, не меньше.

Чукоча возился рядом, рычал на огромные валуны мяса, нападая на них, но даже с места сдвинуть не мог. За еду их не принимал и, только когда я нарезал сохатину мелкими кусочками, сладострастно урча, стал жадно их глотать.

Только потом уже до меня дошло, какую я сотворил глупость.

Отобрав вырезку, набил килограммов сорок в рюкзак, занес карабин в палатку, чтоб не таскать лишний груз, подвесил продукты повыше — евражки бы не достали, зашнуровал палатку, привалил вход камнями, подкрепился, причем Чукоча, как казалось мне, заевшись, презрительно отверг вареных куропаток, и зашагал вниз по Голубому. Идти было легко, ноги по щиколотки утопали в ярко-зеленом мху, а через километра два, проходя через припойменный бор, я наткнулся на морошку. Минут двадцать ушло на объедание кустов морошки — ярко-желтых ягод величиной с грецкий орех. По времени считалось, что уже ночь, но было совершенно светло, как в пасмурный день где-нибудь в Подмосковье. С утра пакостно моросило, я был насквозь влажный, но милость охотничьей судьбы одарила меня радостным настроением. Вдруг я заметил на моховом ковре сохачьи следы.

Я понял, что это тот сохатый, филейные части которого у меня за спиной, и пошел, любопытствуя, по следам. Через полкилометра Чукоча вздыбил пух на загривке и зарычал. Я увидел огромные следы медвежьей лапы.

Вначале я бездумно пошел по ним. Они переплетались с сохачьими следами, медведь явно пас сохатого. Как так? Ведь медведи в это время года обязаны быть вегетарианцами. Где же их совесть, честь? Вдруг одна мысль засвербела у меня в пятках. Ведь сорок килограммов сохатого и мои девяносто могли пойти на удовлетворение медвежьего уголовного честолюбия, а карабин лежал в палатке. Сообразительность была моим врожденным качеством, а ноги делали меня в четыре раза рассудительнее, и я, мгновенно сориентировавшись, полез брать в лоб шестисотметровую сопку напрямую к лагерю и перевел дух только на вершине, обдуваемый розой ветров более или менее в безопасности от недоброжелательных происков вероятного противника. Не соблазняй собой ближнего — вот мой девиз.