Джон Грогэн - Марли и мы

Доктор Шерман, высокий мужчина с запоминающейся внешностью, несколько резковатый, но в то же время приветливый, подтвердил, что зародыш мертв.

– Сомнений быть не может, мы бы обязательно услышали сердцебиение. – Он тактично пересказал нам то, что мы уже знали из прочитанных книг. Что одна из шести беременностей оканчивается выкидышем. Что таким образом природа отсеивает слабых, отсталых, с серьезными нарушениями. Видимо, помня, как сильно беспокоилась Дженни относительно спреев от блох, он добавил, что мы ни в чем не виноваты. Он дотронулся рукой до щеки Дженни, наклонился, будто хотел поцеловать ее, и сказал:

– Мне очень жаль. Вы сможете повторить попытку через пару месяцев.

Мы с Дженни молчали. Чистая кассета вдруг оказалась совершенно ненужной. Было очень больно смотреть на нее и вспоминать о нашем слепом наивном оптимизме. Я спросил у врача:

– Что нам теперь делать?

– Нужно удалить плаценту, – сказал он. – Сто лет назад вы бы и не узнали, что у вас выкидыш, пока не началось бы кровотечение.

Он предложил нам переждать выходные и вернуться в понедельник на операцию, во многом напоминающую аборт, при которой зародыш и плацента удаляются из матки. Но Дженни хотела поскорее забыть обо всем этом, как о кошмарном сне, да и я тоже.

– Чем скорее, тем лучше, – сказала она.

– Хорошо, – согласился доктор Шерман, ввел Дженни специальный препарат и скрылся. Мы услышали, как он, пройдя по коридору, зашел в соседнюю смотровую и принялся шумно поздравлять будущую маму, добродушно подшучивая над ней.

Оставшись одни, мы с Дженни крепко обняли друг друга и сидели так, пока не раздался легкий стук в дверь. Вошла пожилая женщина с пачкой бумаг.

– Мне очень жаль, дорогая, – посочувствовала она Дженни. – Мне так жаль. – Она показала документ, который нужно было подписать: расписку, что клиент ознакомлен с рисками, с которыми сопряжена операция.

Когда доктор Шерман вернулся, он развил бурную деятельность. Он ввел Дженни сначала валиум, потом промедол, и операция прошла быстро, хотя, может, и не совсем безболезненно. По крайней мере, у меня было такое впечатление, что лекарства начали действовать уже после окончания операции. Все было позади, а Дженни лежала почти без сознания.

– Смотрите только, чтобы она не переставала дышать, – сказал доктор, выходя из кабинета. Я не поверил своим ушам. Разве следить за тем, чтобы она не переставала дышать, не его работа?

В документе не говорилось: «Пациент в любой момент может перестать дышать из-за передозировки барбитуратов». Но я делал то, что мне велели. Я громко разговаривал, растирал жене руки, слегка похлопывал ее по щекам, твердил что-то вроде: «Эй, Дженни! Как меня зовут?» Но она умерла для мира.

Через несколько минут к нам заглянула Эсси. Бросив мимолетный взгляд на бледное лицо Дженни, она исчезла, но буквально через несколько секунд вбежала с мокрым полотенцем и нашатырем, который сунула Дженни под нос, и держала там, казалось, целую вечность, прежде чем та слабо шевельнулась. Я продолжал громко разговаривать с женой, приказывая дышать глубоко, чтобы воздух долетал до моей ладони. Ее кожа была мертвенно-бледного цвета. Я пощупал пульс: 60 ударов в минуту. Я лихорадочно прикладывал мокрое полотенце к ее лбу, щекам, шее. Наконец Дженни пришла в себя, но было видно, что она очень слаба.

– Ты заставила меня поволноваться, – выдохнул я. Она безучастно посмотрела на меня, будто пытаясь понять, почему это я из-за нее волновался, и снова отключилась.

Через полчаса медсестра помогла ей одеться, и мы поехали домой, получив следующие рекомендации: в течение двух недель Дженни нельзя принимать ванну, плавать, пользоваться тампонами, заниматься сексом.

В машине Дженни прислонилась к стеклу и уставилась в окно, храня безразличное молчание. Глаза у нее были красные, но она не плакала. Я напрасно искал слова утешения. Действительно, что я мог сказать? Мы потеряли нашего ребенка. Да, я мог убедить ее, что мы попытаемся еще раз. Я мог напомнить, что многие пары проходят через подобное. Но она не хотела ничего слышать, а я не хотел ей ничего говорить. Когда-нибудь мы сможем спокойно обсуждать происшедшее. Но не сегодня.

Я ехал домой по Флэглер-драйв, живописной дороге, которая идет вдоль побережья Вест-Палм-Бич с северной части города, где мы только что были у врача, к южной, где находился наш дом. Вода блестела на солнце, легкий ветерок покачивал листья пальм, синее небо было безоблачным. Это был прекрасный день, но не для нас. Мы оба хранили молчание.