Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Дальше по Сумбару, последним аккордом, ― логово шакала с четырьмя маленьки­ми щенками, крутящимися у входа. Шакалята эти ― совсем дети, покрытые еще мяг­ким детским пухом и с совершенно мутными голубыми щенячьими глаза­ми. Две вещи немедленно бросились в глаза: необычно квадратные морды кирпичиками и окраска: все тело и шея ― тем­но–серого цвета, а голова и особенно уши ― рыжие.

Еще еле ходят. Два, увидев меня, никак не среагировали, явно пока еще не знако­мы с самим феноменом опасности; два нехотя сползли на растопыренных толстых лапах по наклонному входу в нору, с любопытством выглядывая на меня отту­да. Что крайне примечательно ― ни один из них за пару минут не произвел ни единого звука: ни писка, ни ворчания, ни визга. Мгновенно исчезли в норе, когда появившийся в тридцати метрах от меня взрослый шакал (мать?) пробурчал что‑то почти неслышно и спокойно сел там совершенно открыто.

Так что теперь, вняв тактичному предупреждению свыше, я больше не искушаю судьбу и никуда никогда не выхожу без своего любимого и треклятого саквояжа, рассматривая фотоаппарат просто как часть своего тела, как, я бы сказал, дополнит­ельный орган.

Тем более что некоторые другие органы, по причине моего фатального одиноче­ства, мне вроде как и ни к чему; того и гляди, атрофируются… Приеду в Москву, а у меня вместо, э–э… ненужного органа ― фотоаппарат. Вот уж будет тебе по­теха».

«18 мая…. Речная долина всегда ― особое место, всегда ― средоточие жизни. В норах невысоких обрывчиков и промо­ин вдоль притоков Сумбара в самых разных ча­стях долины постоянно встречаю домовых сычиков. Как все совы, они баш­кастые, глазастые, смешно приседают и гримасничают, рассматривая меня, когда я подхожу. Либо отлетают вдоль обры­вов, бесшумно взмахивая своими широкими пестрыми крыльями, либо с недовольным видом залезают от меня в свои норы и пещерки, как бы сварливо бурча себе под нос: «Ну его от греха…» Они маленькие и повсеместно обычные.

Ниже по течению Сумбар впадает в Атрек, а Атрек выходит на Западно–Каспий­скую низменность и пропиливает в ее лессовых отложениях огромный каньон метров до семидесяти глубиной и почти в полкилометра шириной. Не Гранд- Ка­ньон Колора­до, конечно, но впечатляет.

Подхожу к краю обрыва, и из ниши огромного лессового останца в центре каньона, расправляя огромные крылья, бес­шумно вылетает филин. Словно загадочный сим­вол экзотического места. Тоже сова, но самая большая.

Как все пропорционально: масштаб совы соответствует масштабу места, где она живет Шутка. Но ощущение именно та­кое».

«21 мая…. Из скальной ниши вылетел филин коричневый, как шоколад. В той же нише сидит вторая птица ― целиком серый, почти пепельный, совсем без коричнево­го. Этот тер пел меня на сто метров дольше, чем первый. Демократичная парочка: никаких расовых барьеров.

Под обрывом нашел замечательно мягкое, как у всех сов (для бесшумного поле­та), перо от коричневого филина и от­правил его вам во вчерашнем письме. Не уве­рен только, получите ли вы его: я бросил конверт в почтовый ящик, висящий где‑то на отшибе и которым я никогда до этого не пользовался. Уж очень подозрительно одиноко это письмо бухнулось в нем на дно: будто ящик удивился, что в него броси­ли письмо. Привык, наверное, висеть просто так, думая о своем».

«5 июня. Привет, Чача!

…Фотография, которую ты прислал, поразила меня уникальным сочетанием и композицией деталей. Потрясающе. И интерьер уникальный, и снято, конечно. Моло­дец. Про оптику молчу; завидую черной завистью.

Я, кстати, отчетливее, чем раньше, сознаю сейчас свое пристрастие к наблюдению как раз неочевидных и незаметных на первый взгляд особенностей и штрихов (кото­рых и оказалось так много на твоем снимке). Выискиваю их везде и во всем с маниа­кальностью коллекционера, с иезуитством и тщательностью проверяющего сержанта в казарме или инспекто­ра санэпидемстанции (хм, а ведь так и есть: это же мое хоб­би… Только сейчас сам для себя сообразил. Впрочем, нет. Это и моя основная про­фессия…).