Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Присматриваюсь в бинокль к медленно бредущим в холмах фигурам человека в рваном ватнике и белой собаки внима­тельнее и вижу, что туркмен этот, продолжая разговаривать с кобелем, иногда нагибается к нему вынуть колючку из шку­ры, иногда поправляет поудобнее веревочную петлю на шее (барбос в такие моменты смотрит на него без тени испуга или забитости). А между тем продолжает периодически, явно вне контекста их общения, все так же дергать пеньковую веревку.

А может, он искренне любит этого пса, но просто не знает, что с собакой можно об­щаться не унижая ее? Похоже, что он и расстаться с алабаем не может, и не мучить его тоже не может…

Чем не модель человеческих отношений для многих случаев?»

«20 мая. В низовьях Чандыра съезжаем с дороги на обочину. Перевалов тормозит и выключает мотор. Пыль из‑под ко­лес по инерции прокатывается клубами немного вперед и на–чинает медленно оседать, сопротивляясь поднимающемуся вверх от земли прокаленному воздуху. В неподвижной тишине, без обычного при езде переме­шивающего все встречного горячего ветра, возникает ощущение, что на фоне просто жары отдельно чувствуется жар из‑под капота. Мы выходим из машины в надежде, что в домике у дороги кто‑нибудь есть: надо уточнить маршрут на развилке.

Вокруг лишь голые холмы с потравленной скотом полынью, даже около дома нет ни одного дерева; как‑то уж очень все не обжито. И, словно дополняя убогость запу­стения, на пустыре недалеко от дома в терпеливом похоронном ожидании си­дят два стервятника: наверное, прилетели на знакомое место, где нередко достаются трупы подохших овец, но сейчас и этого нет.

Стас, щурясь от солнца и жары, отстает покурить, а мы с Переваловым подходим к открытой двери, занавешенной рва­ной тюлевой шторой; я стучу костяшкой пальца в дверной косяк.

― Заходи. ― Голос с туркменским акцентом раздается из полностью затененной комнаты с занавешенными изнутри окнами.

Входим внутрь, в первый момент ничего не видно, а привыкнув к темноте после яркого солнца, видим молодого туркме­на в национальных штанах с широченной мот­ней и в расстегнутой рубахе с влажными пятнами от пота. Мужчина сидит на затер­том ковре рядом со спящим ребенком.

Это мальчик лет четырех, он спит на простынке, постеленной поверх ковра, абсо­лютно голышом, вытянувшись не про­сто во весь рост, а сведя руки за головой, слов­но ныряя из удручающе–жаркой действительности в свой, наверняка ска­зочно–про­хладный, детский сон. Так и кажется, что это для того, чтобы раскрыться совсем пол­ностью, чтобы даже части тела не соприкасались друг с другом в этом пекле. Отец закрывает мальчику наготу, накидывая ему на чресла лежащий рядом выцветший платок. Жара в комнате такая, что находиться там, даже зайдя на минуту, очень трудно.

Место не просто бедное, дальше некуда ― неухоженный одинокий домишко на от­шибе, сторожка–времянка у пере­крестка двух дорог рядом с ржавой трансформатор­ной будкой, питающей насос на артезианской скважине (поить скот). Постоянного жи­лья нет на многие километры вокруг.

Мужчина занят делом, требующим от него постоянного участия: он сложенной га­зетой, не останавливаясь, машет над сыном, отгоняя от него полчища жирных мух и создавая хоть какое‑то движение прокаленного воздуха над распластан­ным под тя­гостным пеклом детским телом.

Такого я ни разу не видел: темнота, зной, десятки мух вьются над ребенком, нагло облетают машущую газету, садятся мальчику на тело, на лицо, на приоткрытые губы, даже не думая вылетать на свет дверного проема. Им в этой комнате явно лучше, чем на солнцепеке снаружи.

Отец отвечает на наши вопросы, не прекращая обмахивать газетой мальчика, кото­рый убегался так, что не просыпает­ся, даже когда мухи залезают ему в рот. Выглядит это ужасно; лишь судорожно поднимающаяся при каждом вдохе раска­ленного возду­ха детская грудь да капли испарины на остриженной головке выдают в ребенке жизнь. Мужик выполняет свою выглядящую для меня бесполезной работу с несгибае­мым восточным упорством, не прерывая ни на минуту равно­мерные движе­ния газетой над спящим ребенком и лишь периодически меняя руку.

Спящий мальчик и мужчина в темной, душной и раскаленной, как духовка, комна­те; там же десятки сочных, даже в тем­ноте отливающих драгоценной зеленой позо­лотой, нагло и медленно–натужно жужжащих мух, каждую из которых я равно­душно ненавижу персонально, но бессильно…