Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Порассматривав медвежьи следы на глухом берегу реки Русская, я прошел по су­хому еловому стволу, нависающему над голубовато–зелеными, быстро и ровно теку­щими струями, и уселся на него, свесив ноги вниз и анализируя знакомое уже ощу­щение, что Аляска, несомненно, все еще продолжает оставаться русской зем­лей, сохраняя в себе тот самый пре­словутый русский дух. Потому что я конечно же чувствую себя здесь явно иначе, чем в других местах того же континента, отчетливо ощущая то самое, трудноуловимое и непередаваемое нечто, исходящее отовсюду из самой земли, от гор, рек, деревьев и прочей «недвижимости». Многие называют это особой энергией, которая сродни твоей душе; может, так оно и есть, не знаю, похоже.

При этом я в очередной раз привычно думал совсем не оригинальную мысль о том, что продажа Аляски была даже большей ошибкой, нежели ВОСР. Не лишись мы Аляски, пили бы наши погранцы по–тихому водку с канадскими коллега­ми, слух про это быстро бы дошел до американских погранцев, они бы канадским завидовали, в гости бы к ним чаще езди­ли, с нашими бы погранцами познакомились… Соседство ведь всегда свои собственные тропки протаптывает… Не было бы «холодной войны», весь мир был бы сегодня другим… Политикам‑то легко выгребываться перед абстрактным «вероят­ным противником», а когда этот самый вероятный про­тивник сидит напротив тебя за столом и два часа с тобой на незнако­мом языке разго­варивает, но всем все понятно, то это уже совсем другой расклад…

Именно в этот момент у меня и выкристаллизовалось то, что подспудно зрело дав­но. Я понял, что, несмотря на всю окружающую меня благодать, русского духа мне здесь все же не хватает и что я должен, не откладывая, поехать по–настоя­щему до­мой, в Россию. И обязательно там покреститься.

Я прилетел в Москву и пустился во все тяжкие, нанюхиваясь русского духа про запас перед вновь предстоящей отлуч­кой.

Съездил в Смоленск на конференцию по охране природы. Смоленск ― это очень русский город.

Покурил на крылечке своего пустующего и разваливающегося без хозяев домишки в смоленской деревне Кеты, куплен­ного прямо накануне поездки за кордон и в кото­ром я ни дня так и не пожил. В пятидесяти метрах от дома зеленым бугром с вековы­ми липами круглеет курган, в котором похоронены отступающие наполеоновские сол­даты, а в двухстах метрах с другой стороны ― свежие погрызы бобров на ручье.

Потом сгонял к родственникам в деревню в Брянскую область.

Потом провел полевую практику с первокурсниками геофака в Тарусе.

Потом опять вернулся домой в Балашиху и, занимаясь разными делами в Москве и Подмосковье, начал присматриваться к церквам и храмам, выбирая для себя, где же свершить задуманное таинство.

Процедура крещения во всех этих столичных местах меня совершенно не вдох­новляла, раз за разом навевая ассоциа­ции с дворцами бракосочетаний: массовое производство христиан мало отличалось от массового производства счастли­вых су­пругов. В результате я решил отложить столь важное начинание, заключив, что суе­титься в таком деле смешно.

Поэтому, вместо предполагавшегося крещения я отправился в Вологду со своими друзьями–телевизионщиками: режис­сером Сашей Шум иным и оператором Колей Картовым. Сашка ― изящен, как юный князь, всегда спокоен и по средам хо­дит с друзьями в баню. Колька ― улыбчив и одержим съемкой, носится, как архар, со своим неподъемным «бетакамом», невзирая на усталость, погоду и прочие препоны.

Мы выехали вечером с Ярославского вокзала. Утром я подскочил в четыре, вышел в коридор спящего купейного вагона и стоял там у окна, рассматривая догоняющий и опережающий наш поезд рассвет и постепенно проявляющиеся, как на фотобумаге, пейзажи, столь знакомые российскому железнодорожному пассажиру: глухие полу­станки, запущенные грязные станции, столбы, заборы, колодцы, леса, поля и переле­ски…

«Приволжье» ― Волга гладкая и спокойная; «Филино» ― у платформы ― огром­ная желтая цистерна с когда‑то сладкой надписью: «Патока»; «Коченятино» ― грачи расселись на придорожных елках; а вот удручающе–черный, словно построен­ный из шпал, и частично уже разваливающийся пристанционный дом, на покосившемся крылечке которого висит вылиняв­ший трехцветный российский флаг и стоит пожилая женщина в таком же выцветшем халате; стоит уже смертельно уста­лая, а ведь еще только утро (может, после ночной смены?), ― это что же за станция будет? Какое‑нибудь «Погорелье» или «Погост»? Нет, это «Пречистое»…