Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

И вот мы стоим за цепью солдат и ждем. Сейчас храм должны взрывать. Никто во­круг не разговаривает громко, какой‑то приглушенный полушепот, и все. Я все никак не могу понять, зачем же эту церковь надо взрывать, пытаюсь спросить про это у Мамы, но она почему‑то не объясняет, невесело одергивая меня:

― Помолчи, Сережа, стой спокойно.

Перед шеренгами солдат на огромном пустом пространстве внутри оцепленной зоны суетятся несколько офицеров. Они сосредоточенно заняты чем‑то, быстро хо­дят, переговариваются, отдают какие‑то приказы, кто‑то убегает, прибегает назад. Ин­тересно, о чем эти офицеры думают? Волнуются? Ведь важная у них работа…

Потом вдруг все эти движения разом замедляются, офицеры перестают командо­вать, и все поворачивают головы на церковь. И в толпе вокруг нас все тоже замолча­ли. И вдруг раздался взрыв.

Почему‑то помню, что звук взрыва и картина взрыва отпечатались в моей памяти отдельно друг от друга. Я еще потом удивлялся этому. Как же так? Ведь взрыв ― это и есть взрыв. Гром взрыва потому и гремит, что что‑то взрывают.

Но в тот раз все было иначе. Раздался почему‑то не очень громкий, какой‑то при­глушенный, словно поспешный, словно воровато скрывающий сам себя взрыв, звук которого быстро увяз в густом, уже весеннем воздухе.

Потом купол, весь целиком, вместе с частью поддерживающих его стен, словно поднялся немного вверх и застыл на фоне неба на долю секунды, как застывает, уже начав двигаться после пуска, космическая ракета, перед тем как гордо и решительно рвануться в космос. А потом весь этот огромный купол вдруг растворился в никуда облаком красной кирпич­ной пыли.

Я тогда еще опять удивился: церковь снаружи не была красной, и не видно было, что она сделана из красного кирпича, а когда ее взорвали, она вдруг лопнула крова­выми кирпичными брызгами…

Совсем не помню, как реагировали на все это стоявшие вокруг меня люди, навер­ное, был слишком поглощен картиной, развернувшейся перед моими глазами.

Красное кровавое облако продолжало оседать тяжелыми густыми клубами за спи­ной у памятника Ленину, который стоял все так же устало, даже не вздрогнув от неожиданного взрыва у него за спиной. А я думал: может, этот взрыв и не был для него неожиданным? Может, Ленин знал?

Когда это было? Году в шестидесятом ― шестьдесят первом? Мне лет пять–шесть было.

С тех самых пор (с того утра, когда раздался взрыв) я перед церковью, как здани­ем, как концентрацией труда и веры, ро­бею: святое место, тут спору нет. А вот на церковную службу не тянет.

Ибо сказано: «…когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Не чувствую я потребности в посреднике. Я через посредников воблу на рынке по­купаю. А в моих личных отношениях с… (сами понимаете, с Кем) мне посторонние взгляды ни к чему. Потому как, если я на посредника в таком деле согла­шусь, то мне сначала надо в его всамделишности убедиться, а это дело хлопотное. Есть среди ба­тюшек святые люди, есть, не спорю и уважаю стоиков. Так они и среди здешних ча­банов есть, и среди московских инженеров. И так же, как сре­ди инженеров, они сре­ди батюшек ― исключения.

А может, я не понимаю чего. К тому же я некрещеный. Но главное мне все‑таки по­нятно.

Главное ― это то, что мы с этим чабаном по сути совершенно одинаковые. И уж тем более неразличимо схожи мы для Того, Кто, может, и правда смотрит на нас с ним сверху, или отовсюду, или изнутри нас самих. Схожи в том, что у каждого из нас исходно ― равный шанс… И отметку в дневник каждому из нас выставят по одним и тем же критериям. Мы ― как два рядовых плечом к плечу: думаем на разных языках каждый о своем, а идем рядом в одном строю…

«Первоначально все люди имели одну веру…» Еще вспомним это… Потому как не может же дурдом продолжаться бес­конечно. Напридумывали, видишь ли, «верные: ― неверные, ортодоксы ― протестанты»… Уж на что Чингисхан «дикарь и азиат», так и то в его «Книге запретов» все просто и ясно: похулил чужую веру ― башку с плеч.

Бог, он ведь для чего? Чтобы поддержать и примирить. Когда вокруг Бога распри, это уже ― от дьявола. Тогда уж лучше так, как один мужик, который меня спросил од­нажды: «А баптисты ― это кто? Это православные католики?..»

Через тридцать семь лет после того саперного утра и через пятнадцать лет после моей первой встречи с ястребиным орлом, проработав два года безвылазно в сугубо зарубежной стране, я ощутил катастрофическое снижение уровня русско­го духа в крови и понял, что мне необходимо отправиться «полетать по Руси», дабы этого духа заново «нанюхаться». Для чего поначалу почему‑то отправился на Аляску, которая в моем представлении и ощущениях всегда была огромным кус­ком русской земли.