Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Никто не знает, как и почему, но вдруг в какой‑то из дней в воздухе возникало изве­стие: «Сегодня ― Бабслей!» И жизнь менялась. Потому что с этого момента все при­вычные социальные координаты растворялись в жарком летнем воздухе. Каждый мог выразить симпатию к каждой, окатив ее с ног до головы; студент ― преподава­тельнице, доцент или профес­сор ― студентке; слабая половина отвечала сильной тем же.

В бабслее переставали существовать табели о рангах, различия возраста и соци­ального статуса; обливались все и вся. Аккуратистки, маменькины дочки, пытались прятаться по лабораториям, но этим потом доставалось особо. Когда буйство закан­чивалось, такие пипетки–недотроги пугливо выбирались из‑за дверей на белый свет, и вот тогда‑то им и воздавалось на полную.

Также произошло и со мной в последний год, когда, после большого перерыва, я вновь вел там практику. Постарел, на­верное, потерял чутье. Бабелей я тогда почти пропустил. Писал дневник в комнате за зоологической лабораторией, а по­том вышел на крыльцо: мама дорогая, бабслей идет! Я схватил аппарат, начал снимать визжа­щих деук в купальниках и дембелей и умывальников с ведрами.

В собственной неприкосновенности я был уверен, подсознательно уповая на то, что даже тарусская удаль не посягнет на дорогую японскую оптику. Наснимал и сту­дентов, и преподавателей.

Отсмеялись все, отхохотались; перерыв кончается, подходит время начала заня­тий, а я смотрю в окно ― все мои деви­цы еще мокрые, расселись на ступеньках у своего домика на солнышке, словно ждут чего‑то, и даже не чешутся, что через пять минут всем надо в аудитории сидеть. Выхожу на крыльцо, только приготовился стро­го промолчать на них командир­ским голосом, рявкнув командирским взглядом, как на меня сверху ведро воды!

Короче, подставился я, как последний лох… Под чей‑то вопль: «Акела промахнул­ся!» ― все, кто был, взревели в востор­ге, как болельщики на стадионе, а я стою в прилипших штанах, в залитых очках, с поникшей размокшей сигаретой в руке, а с крыши на меня щерится долговязый Денис, туды его растуды; сидит с пустым вед­ром и с удовлетворенным лицом плохо­го человека, сделавшего свое мокрое дело…

Начав работать в Тарусе как преподаватель, уже после кончины А. Е. Сербарино­ва, я старался следовать его стилю и традициям, но ни его преемники (Санычу при­вет!), ни я сам не смели их просто копировать.

Начиная свои тарусские орнитологические экскурсии в пять утра, я нередко выво­дил в маршрут группу, в которой никто так и не ложился спать. На такой экскурсии главных задач было три: первое ― не делать перерывов и не разрешать нико­му са­диться (севший человек мгновенно засыпал, сначала не в силах удержать закрываю­щиеся веки над медленно вращаю­щимися, безумно плавающими глазами, а потом безнадежно и бессильно по–птичьи свесив голову); второе ― не заснуть самому и, третье, главное, ― изучать птиц без скидок и поблажек.

Не заснуть самому было важно, потому что студенчество с чаем, гитарой и свечка­ми толклось в моей зоологической ла­боратории с отбоя до момента, пока я не от­правлял всех восвояси. А так как сердце у меня мягкое и неформальным обще­нием с молодежью я всегда дорожил и дорожу, то отправлял я посиделыциков в половине пятого, чтобы лишь успеть самому побриться перед выходом на птичек.

Бодрствующее по ночам студенчество отсыпалось днем, я днем не сплю. После недели в таком режиме даже моя много­летняя тарусская закалка начинала давать слабину. На одной из собственных экскурсий я отчетливо почувствовал, что могу бес­контрольно уснуть на середине собственного объяснения, несолидно рухнув но­сом в траву. Осознав такое, я пани­чески увеличил в своем повествовании количество вводных фраз и безличных оборотов, позволяющих не так строго про­водить связную линию повествования. Это меня и спасло: в одно из мгновений, рассказывая про пе­ночку–весничку, я все‑таки на секунду отключился, с трудом удержавшись на ногах…

Вечером того дня, ничего никому не объясняя, я приколол на дверь зоологической лаборатории записку «Ушел на базу», заперся и улегся в своей задней комнате спать…

Что сравнится с восторженно–блаженным летним сном в средней полосе, когда светлая короткая ночь лишь сереет за дачным окном? Ничто! Ни сиеста в кондицио­нированной прохладе под пальмами на тропическом острове, ни даже привал у тени­стого ручья в ущелье прокаленного солнцем Копетдага…

Я преподавал в Тарусе и на кафедре со многими из тех, у кого учился сам. Есть все же что‑то особое в том, что учишься у людей как студент, а потом оказываешься с ними же, но по другую сторону былой «баррикады» в веселом вселенском проти­востоянии «профессора ― студенты», уже как коллега и соратник. И как же хорошо на сердце от сознания того, что тебя самого уже не будут пытать колокольчиками на зачете по ботанике!.. Вот она, свобода навсегда: идешь мимо, скажем, крестоцветно­го и не боишься его ни фига, смотришь смело и думаешь: «Ну, что, крестоцветное?..» ― а самому и не страшно совсем, что латынь перепутаешь…