Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Овец здесь очень много, а пуделей таких никогда не было. Поэтому когда я его первый раз увидел, то сразу подумал: «Как странно у овцы совсем собачья голова». А потом оказалось, что это и правда собака. Зовут его Флокс–Франт.

У него родословная, которую здесь и показать некому, а в ней записано, что его де­душка из Англии, а бабушка из Амери­ки. И что день рождения у него 5 февраля. Тетя Наташа хотела устроить ему праздник, испечь что‑нибудь вкусное и по­звать других собак в гости, но он сам все испортил: стащил со стола кусок сыра и получил вместо дня рождения под хвост веником.

Франтик ― собака городская, поэтому почти все время спит на кухне под столом и грустно вздыхает. Наверное, вспоминает свой Ленинград, откуда его привезли, а на­зад взять не смогли… Ну ничего, у него теперь и здесь много друзей. От него и от меня привет Кисе и всем другим твоим животным».

В отдельные годы меня, приезжающего из Москвы, у дома Муравских встречала целая свора добросовестно гавкающих на чужака разномастных кудлатых кабыздо­хов, на самом деле приветливо помахивающих хвостами мне навстречу: мол, ну а с тобой что, ежели и ты сюда, к нам в компанию?.. Со мной все было как всегда ― ор­лов я решительно не находил.

Когда я вышагивал от заповедника домой, это был как раз тот день, когда я с оче­видностью был «чужим на празднике жизни», и поэтому дом Муравских был абсо­лютно наилучшим местом, где я мог быстрее всего вернуться к жизненному то­нусу, чтобы из полученного очень «кислого лимона» все же как‑то «сделать лимонад».

«16 февраля…. Заметил в стае хохлатых жаворонков птицу необычной окраски. Понял, что надо добыть, выстрелил, но не убил, а ранил. Спасаясь от меня, раненый жаворонок пустился бежать и заскочил глубоко в нору песчанки. Для такой птицы неестественно прятаться в норы это последний шанс в борьбе за жизнь.

Бросить его просто так, чтобы он там подох, я уже не мог, пришлось повозиться, откапывая. Выглядел я при этом сам для себя как кровожадное безжалостное чудо­вище, отнимающее у более слабого существа последнюю надежду на спасе­ние (сен­тиментально, но по сути верно). Не люблю стрелять, но, раз приходится, пусть уж по­гибшая птица не пропадет впустую, а увековечится музейной тушкой на благо орни­тологической науки. Откопал уже подохшего…

Для систематического определения и изучения состава кормов добываю теперь абсолютный минимум птиц. Пусть луч­ше корифеи пожурят на защите за недостаток статистического материала; будем компенсировать качеством развешанных таблиц (Папан уж расстарается, все ахнут).

Потому что каждую добытую птицу воспринимаю как единицу жизни, как деталь бесконечной мозаики живого, существую­щего сейчас. Как воплощение многого, уна­следованного от прошлого и как резерв для будущего. Каждая птица ― словно буси­на на нитке, один конец которой уходит в бесконечность во «вчера», а второй ― в «завтра». Причем судьба этого «завтра» весьма проблематична, а разорвать эту нит­ку так просто…

Может, в основе всех этих явных или мнимых дилемм как раз и лежат фундамен­тальные различия между наукой, искус­ством и религией? Для науки важны лишь объективные, измеряемые (и проверяемые) факты и критерии; для насквозь субъек­тивного искусства «нравится ― не нравится», ― необходимый и достаточный крите­рий; для религии лишь «верю ― не верю» имеет значение.

Вот и получается, что одна и та же живая или убитая птица означает совсем раз­ное для биолога, для художника или поэта и, наконец, для теолога или просто верую­щего. С птицей менее наглядно, а вот если самого человека взять, то сразу выпирает разница подходов за счет дуализма нашей собственной природы, в которой биологи­ческое с социальным пере­мешано ― «полузвери–полубоги» (как сказано! Ай да За­болоцкий!).