Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Не спорю, тушка птицы в музейном хранилище ― это кирпичик в большом и важ­ном. Но все же интересно, имеет хоть какую‑нибудь ценность на весах вечности прямо противоположное ― ощущение конкретной жизни, которое каждый раз оста­навливает от того, чтобы добавить еще один экземпляр в коллекцию музея?

Что примечательно, начав заниматься птицами по науке вообще перестал охотить­ся. Как отрезало».

«9 марта…. После дней, недель и месяцев непрерывных наблюдений глаз сам цепляется за все необычное. На зеленею­щем пробивающейся травкой пологом скло­не, около гнездовой норы каменка–плясунья усердно расклевывает крупную погадку какого‑то хищника. Сил маленького птичьего тела не хватает, ей приходится наскаки­вать почти с разбега, вкладывая в удары клювом не только силу мышц, но и инерцию движения.

Я неосторожно приближаюсь слишком близко («Пардон, птичка!»), она отскакивает на пяток метров за ближайший бугор, и, не в силах бросить столь важное для себя занятие, прихватывает погадку в клюве. Продолжает расклевывать ее там все с тем же остервенением. Для чего? У меня одна догадка: распотрошить погадку, чтобы ис­пользовать спрессованную в ней шерсть съеденной хищником песчанки для выстил­ки гнезда. Но это уже мои орнитологические домыслы.

Ситуацию до конца я тогда не проследил. Я прошел дальше, как тогда считал, ― по более важным делам. А сейчас ли­стаю дневник, и что же я вижу? Ради чего я про­шел тогда, не задержавшись еще на пять, или на десять, или, в конце кон­цов, пятна­дцать минут у той каменки? Чтобы записать: «Убегающая в панике песчанка тащит к норе во рту целый сноп зеленой Medicago minima» (дневник 10, стр. 43, наблюдение 153)…

Ну и что? Зачем мне это? Зачем мой глаз и моя мысль зацепились тогда за это? Кто и как использует этот факт для нау­ки? Или для искусства? И использует ли? Кому нужно знать, с какой травой во рту песчанка тикает от опасности? То, что пес­чанка эту траву ест, давно известно. Кого взволнует этот факт? Кому поможет доко­паться до истины? Чье воображение разбудит? Чью фантазию окрылит?

Как много своей жизни мы тратим на то, что никогда никому не понадобится, не со­греет душу, не поддержит в трудную минуту, не приоткроет новых горизонтов… Эх, знать бы наперед, что зачтется на весах вечности, а что развеется в никуда утренним туманом…

А как бы это могло быть изящно, если бы я досмотрел все до конца и убедился, что добытую из погадки шерсть плясу­нья утаскивает в нору. Это уже с минимальны­ми натяжками можно было бы считать использованием погадки для строи­тельства гнезда. Для пущей научной важности можно было бы на худой конец и гнездо ра­зорить, раскопать нору. Хотя в этом есть уже что‑то гадкое, присущее именно пытли­вой человеческой натуре. (Если погибаешь с голоду ― рас­капывай, никаких проблем, жри сырые яйца или птенцов, пеки их в золе, суши на солнце, а так? Для науки?) И это означа­ло бы еще один пример потрясающей утилизации всех мысли­мых ресурсов в природе; использование всего, что возможно всегда, когда возможно. Ан нет. Я прошел дальше. Был занят.

Зато теперь у меня записано, как песчанка бежит домой с набитым зеленой травой ртом…»

«17 марта…. Недавно прилетевшие каменки–плясуньи скачут и вертятся около своих нор, оглашая все вокруг звонкими трелями вперемешку с копированием песен самых разных птиц и с почти человеческим хулиганским свистом. Никак не могу при­выкнуть: день за днем, услышав за спиной вызываю–щее «Фюить!», быстро оборачи­ваюсь, предполагая, что это меня кто- то фамильярно–вызывающе окликает таким манером. А на меня испытующе смотрит черными птичьими глазка­ми, лихо дергая хвостом, самец каменки–плясуньи… Чертыхнешься про себя и идешь дальше.

Как у Зарудного: «Громким, сильным голосом распевает чекан по утрам и в предве­чернюю пору, сидя на каком‑нибудь выдающемся предмете вроде верблюжьего чере­па, бугра, вершины куста или поднимаясь на сотню–дру­гую футов и медленно опус­каясь на распростертых крылышках, ― и далеко в пустыне разливаются милые звуки его песни, и слушаешь маленького певца с бесконечным удовольствием и благодар­ностью. Чекан в совершенстве копирует голоса всех птиц пустыни;…не довольству­ясь этим, он подражает, конечно в миниатюре, реву ишака и верблюда, ржанию ло­шади;…он передает в своей песне шум проходящего каравана, с шорохом ног о пе­сок, со стуком копыт, со скрипом вьюков и грубым смехом туркмена. Уже одна птица способна оживить излюбленный ею уголок, когда же запоют их несколько ― вся­кий страстный любитель природы должен будет сознаться, что и глухая пустыня имеет свои заманчивые прелести». Заме­чательно. И это 1896 год…