Ефим Пермитин - Страсть

А ночь с каждой минутой становилась чернее. Кочки и ямы встречались все чаще и чаще. Колючие лапы ельника больно царапали разгоряченное лицо. Совы кружились над собакой, норовя вкогтиться ей в спину. Дымок останавливался, поднимал голову и подпрыгивал, клацая зубами. Летучие мыши крутились так близко перед глазами Гордюши, что колебание воздуха от их крыл ветром обдавало лицо мальчика. Слева неожиданно захрустел валежник. Крупно вздрогнуло и словно оборвалось сердце Гордюши: «Медведь!» Дымок со злобным лаем бросился на невидимого врага и загремел в темноте, откатываясь в глубину леса. Мальчик стоял, не двигаясь. Вскоре он услышал захлебистый лай Дымка и злобное хрюканье осажденного барсука.

— Дымка! Дымка!

Лай смолк, и собака беззвучно появилась у ног Гордюши: она еще вся была охвачена пылом битвы. Шерсть на загривке была вздыблена, пес дрожал от негодования: «Зачем ты позвал меня так скоро… Я бы ему, бродяге!..» — казалось, хотел он сказать мальчику.

— Пойдем! К маме пойдем, Дымушка!.. — Гордюша боязливо озирался вокруг, ожидая появления медведя. Ему снова стало казаться, что они давно идут совсем, совсем не туда.

— Да куда, куда ты завел меня, гадкий пес?! — сердито выкрикнул он и, решительно повернув вправо, полез прямо через колючий ельник.

И тогда Дымок подпрыгнул, сорвал с головы мальчика фуражку и бросился с нею в том же направлении, в котором он бежал до встречи с барсуком: он давно уже чуял запахи дыма от большого костра, разведенного хозяйкой, слышал ее крики и вел к дому кратчайшей дорогой.

— Никогда… никогда теперь не пойду один на охоту… — громко разговаривал мальчик, отгоняя одолевавший его страх.

…Когда в багровом дыму большого костра Гордюша увидел тоненькую фигурку мамы, сердце его забилось так радостно, что он не выдержал, поднял над головой глухаря и закричал:

— Смотри! Смотри!..

Затерявшаяся в лесах милая сторожка под тесовой крышей, дворик, все такое родное — было рядом. Тревоги, страх, леденившие сердце мальчика, растаяли бесследно. Захотелось даже скрыть, что они заблудились с Дымком. Гордюша, словно вынырнувший из глубокого, страшного омута, в котором он задыхался, тонул, хватив свежего воздуха, почувствовав землю под ногами, ощутил прилив новых сил: подняв глухаря над головой, он побежал к домику. Мать тоже бежала к нему навстречу.

— Мама, смотри!.. Слушай! Да слушай же, мама!..

Мать прижала сына к груди и счастливо засмеялась.

Глухаря повесили на то же место, где они подвешивали дичь, принесенную с охоты хозяином.

Дымка вылакал вначале все жидкое из чашки, потом принялся за вкусные куски. Не торопясь съев их, он облизал чашку, лег у костра и стал внимательно слушать рассказ Гордюши. Когда глаза хозяйки устремлялись на него, он громко постукивал хвостом, точно подтверждая: «Так, в точности так было…»

Я закончил чтение рассказа и как всегда с невольным замиранием сердца взглянул на первых своих критиков: в искусстве я больше всего боялся фальшивых нот, зачастую совершенно незаметных самому автору, а режущих ухо слушателей.

Но сегодня и жена и сын, как показалось мне, и смущенно и необычно долго молчали: «Значит, не дошло… А может, в чем-то перебрал или упростил, ведь заблудиться ночью в лесу ребенку — не шутка. Да и состояния матери я не раскрыл…»

— Ну что же вы? — не выдержал я.

И только тогда, очевидно, многое переживший во время моего чтения мальчик бросился ко мне и быстро и сбивчиво заговорил:

— Не так!.. Про Дымку, про глухаря, про барсука — все, все в точности, а про меня — не так… Я обманул и маму и тебя. Сказал, что только чуточку, чуточку заблудился и что хотя и струсил, но немного: опасался, что больше не отпустите одного с Дымкой. А я так испугался, так испугался, что даже плакал… И на березу тоже не легко забрался — срывался раз пять — рубаху и штаны порвал и до крови рассадил ногу. Вот теперь все чистая правда!..

Сын так разволновался, что его начала бить крупная дрожь.

Мать, оттащив сына от меня, прижала его к своей груди и заговорила с ласкою в голосе:

— Что же тут стыдного, если ты сплутал и испугался. Я бы тоже испугалась. Да и по зареванному твоему лицу я и так догадалась, как испугался ты. А вот что теперь признался во всем — хорошо.

И я — грешница, — она перевела взгляд на меня, помолчала немного и продолжила: — я твердо уверена, что отец с умыслом написал в рассказе, что он якобы во всем поверил тебе: хотел испытать — сознаешься ли ты или не сознаешься, что немножко прилгнул нам? Не мог он поверить этому, потому что сам в твоем возрасте, конечно, плутал не раз ночью в лесу.