Никандр Алексеев - Охотничьи тропы

Им дорога была эта тихая, темная ночь, они были свободны от многочисленных хищников, сопровождавших их в этом большом пути, нигде не гремели выстрелы и нужно было до рассвета пролететь возможно дальше, к местам зовущим и родным. Иногда в воздухе слышались глухие удары крыльев. Это сшибались нерасчетливые спутники, будто им было тесно в огромном темном небе, но строй нарушался только на мгновенье и снова, как волны, шумели надо мной проносившиеся стаи.

Но не все птицы летели молча. Изредка на большой высоте пролетали запоздавшие табуны гусей. Этим птицам скучно проделывать большой путь молча и они всю дорогу болтают — га-га-га… га-га-га… Не менее болтливы стаи шилохвости. Самочки, окруженные многочисленными кавалерами, не прекращают трескучей беседы и в полете.

А из камышей озера неслось тоскливое: — тюнь… тюнь… тюнь… Там перекликались растерявшиеся во время перелета лысухи.

Летели птицы, летело время, я не замечал ни усталости, ни желания уснуть и, вероятно, простоял бы у избушки до восхода солнца, если бы не вышел Кирилыч.

— Ты что же не спишь?.. — спросил он приглушенным басом, точно боясь потревожить кого-то. — Все равно ничего не видно. Вот уж рассветет, тогда мы посмотрим какие такие они там…

— Да ты только послушай, Кирилыч, — говорю я, — что только творится в небе…

Он еще что-то бунчит под нос, прислушивается, потом начинает перечислять птиц:

— Гогли полетели… ишь звонят во все колокольцы… — Кирилыч отмечает полет кряковых, свиязей, шилохвости и наконец чирков. — Пойдем, однако, чайку изопьем, а то скоро на места…

Чай пили торопливо и еще до рассвета ушли к своим скрадкам.

За ночь на моей полынье прибавилась вода. Я вброд поставил четыре чучела: пару гоголей и пару голубой чернети; я знал, что голубая чернеть идет в наших местах всегда позднее, но чучела поставил для количества.

В камышах у скрада была вода. Я забрался в лодку, закрыл вход камышом и затих.

Над озером все еще продолжался шумливый полет птиц.

С наступлением рассвета в полях запели жаворонки, в камышах запикали на разные голоса мухоловки, трясогузки, зорянки, камышевки — их было так много, что, казалось, само озеро поет в бесчисленные тростниковые дудочки.

Моя первая охотничья заря началась с того, что я увидел лысуху. Черная как галка, с белой кокардой на лбу, она осторожно выглянула из камыша на мою полынью — там плавало нечто похожее на птиц, но слева горка вздыбленного камыша ей не внушала доверия, и она торопливо побежала по льду, широко размахивая своими длинными тонкими ногами. Мне даже весело стало от ее смешного бега. Добежала до камыша и как челнок нырнула в густую заросль.

Наконец, небо порозовело, и я увидел первые стаи птиц. Они летели высоко, уже видели солнце и, может быть, радовались его появлению, потому что шумно разговаривали между собой.

Где-то в стороне Кирилыча громко свистел самец свиязь. Это очень тоскующая птица. В ночном ли перелете отбилась его самка, или неразумный охотник свалил ее своим выстрелом, но самец теперь долго будет летать одиноко и звать свою подругу.

Пара кряковых, недалеко, но вне выстрела, обходит меня.

— Пшак… пшак… — шавкает селезень, косясь на ворох камыша, — как бы здесь не выстрелили… — словно говорит он.

Я высовываюсь из скрада, еще раз осматриваю свое сооружение и быстро прячусь. На меня идет большой табун гоголей; серебряный звон их крыльев стихает и с нарастающим шумом птицы падают к моим чучелам. Быстро, пока птицы не разглядели обмана, я делаю мои первые выстрелы.

Еще не замерло эхо вдали, как прогремела берданка Кирилыча.

— Браво, старина!.. — говорю я про себя. — Действуй!..

Взошло солнце. Наши выстрелы вспугнули присевшую на отдых по заберегам птицу, и теперь над озером колыхался сплошной звон. Птицы носились из конца в конец. Точно тяжелые самолеты проносились надо мной гагаучи, крохали; с тоскливым криком кружились чайки и мартыны, играли чибисы, кувыркаясь в воздухе и сверкая белоснежными подкрылками, трубили бекасы, звал своих сородичей кулик-Авдотка, а с недосягаемой высоты неслось бодрое и радостное:

— Крлу-у-у!.. Крлу-у-у-у..

Треугольник журавлей тянул к северу и, казалось, поздравлял всех живущих с наступившим утром.

Я долго наблюдал за перелетом, слушал голоса птиц, пока не заметил, что берданка Кирилыча замолчала.

Я собрал свою добычу и отправился к избушке.

Под навесом, на крюке, висели две большие связки гоголей — добыча старика. Я поздравил его с удачной зорей, а он, улыбаясь, подморгнул: