Николай Верзаков - Таволга

Но вот навалились сумерки, и все стихло. Нависла немая ночь. Набежал ветер, все вокруг зашелестело, зашуршало, заколыхались тени в неверном лунном свете.

Глухарь нахохлился, стараясь удержать тепло. Оно уходило капля по капле. Ему вспомнились ночи там, на Светлой елани. И Старка. Как хорошо сиделось под ее крыльями!

Мир, теплый и ласковый, пришел к нему на изломе месяца Травы, пугающий и непонятный уходит в начале Желтых Лиственниц.

Под боком оказался сук. Матово светились на нем нити белого мха. Глухарь клюнул его раз, другой и стал жадно рвать сухие пряди, пока не очистил сук. Кровь перестала капать. Боль стушевалась, и его охватил сон.

Несколько дней Кара-Суер пролежал в полузабытье. Ушедшее тепло возвращалось медленно. По утрам на траве хрустел иней, закрайки полой воды все чаще стягивались льдинками. Только к обеду болото оттаивало, покрывалось испариной.

К концу месяца Отлета Стай солнце уже редко пробивалось сквозь тучи и грело слабо. Мочили дожди. Ветры словно расстреливали чернолесье — сыпались мокрые листья. Они или оседали медленно, нехотя, или кружились, подхваченные порывом, иногда поднимались высоко, но все же падали на сырую землю и, прибитые дождями, чернели.

Изреженный лес птицы покидали с тягучими криками, словно им, как и листьям, не хотелось отрываться от вскормивших их мест.

Сохатый в болоте больше не появлялся. Он ушел в ельник, откуда по вечерам слышался стук рогов. Кустарник осыпался. Трава легла. На кочках выставилась клюква.

Надвигались холода, а рана заживала плохо.

Внезапно выпал снег. Глухарь удивился белому вокруг. И стал выбираться к горе, к чахлым сосенкам — единственному спасению, склевывая по пути лишайники, от которых унималась боль.

Первый снег пролежал день и растаял. Осень оказалась затяжной. Он научился ловко бегать, но летал плохо.

Зима выдалась знобкой. Стужа рвала корье — только треск стоял. Но страшнее были свирепые ветры, вздымающие снег так, что разобрать уже нельзя было, где небо, а где земля. Лютую пору глухарь коротал в снегу, иногда отсиживался в нем по нескольку дней. Но, когда голод оказывался сильнее, он покидал убежище, садился на сосну, одетую куржаком, клевал промерзлую и оттого ломкую хвою и, набив ею кое-как зоб, нырял в сумет. Пробирался там немного, охлапывал место, подбирал под крыло голову, сжимался в тугой ком и под вой вьюги впадал в забытье.

Всю зиму никто не потревожил, но на исходе ее случилось событие, которое его чуть не погубило. Однажды с заходом солнца он устроился на ночлег и запасся терпением на долгую ночь. Ближе к полуночи послышалось легкое шуршание снега. Там, наверху, кто-то был. Вначале подумалось: лиса ищет мышей, потом — горностай или куница промышляют. Шорох временами стихал, но возникал снова. Глухарь подобрался, готовый взорвать снег над собой, но тут наступила тишина. Иногда так бывало: налетит ветер, качнет деревья, собьет с них комья снега или обломает засохший сук, проволочет поверху. А то вырванное бурей дерево лежит словно на плече другого и под ветер такой скрип и стон раздается — мороз по коже.

И только успокоился, как навалилось на него сверху, примяло — рванулся он что было сил. Щелкнуло сзади, дернуло за крыло — вырвало перья. И несколько спустя раздалось:

— Ы-ы-ы-о-о-о-у-у-у…

Волк, истерзанный в схватке, истекая кровью, отполз в глубь леса и лег. Он был молод, силен и заносчив. Нет, он не жалел, что в метельный февральский вечер нарушил закон стаи — восстал против старшего. Но, когда пасть Матерого капканом сомкнулась на шее, надо было оставить его с волчицей. А он, отпущенный, поступил против правил и напал. Взбешенный вероломством, Матерый подмял его, и через минуту на месте схватки ветер гонял клочья шерсти. Под вой вьюги волк уполз, чтобы разгоряченная запахом крови стая не разорвала его.

Неделю он лежал в урмане. Потом встал. От слабости качало. Одна мышь — все, что удалось добыть за день. В последующие дни тоже только мыши, да и тех трудно было добыть. Еще через несколько дней бока его опали, ребра выступили, голова стала казаться непомерно большой. Жизнь в стае, тоже нередко голодная, представлялась ему теперь сплошным пиром.

Впереди оттепели — лучшее время охоты на лосей и косуль. Волк подумывал о возвращении в стаю, но прежде надо было подкормиться, набраться сил. Он обнюхивал следы, свежие заячьи лежки — голод грыз тощее брюхо и приводил в отчаяние. Даже во сне виделось мясо.