Николай Верзаков - Таволга

— Спасибо, батя, — улыбнулся пилот.

— А ты хвати, а потом и говори спасибо-то.

— Извини, отец, нельзя.

— Ну да со стакашка-то окромя пользы што будет.

— Ни капли.

— Совсем? Да ето што же, понимашь, выходит? В кои веки ероплан залетел — и на тебе. Если насчет старухи, так плюнь — ни лешева ей не станет…

Ермил с помощью стакашка, видимо, хотел втравить экипаж в разговор и вызнать насчет первого пулеметного полка, потолковать с бывалыми от желан-сердца, да не вышло, и он искренне огорчился.

— Ты, батя, лучше скажи, нет ли тут больших камней. — Пилот прочертил воображаемую линию.

— Как не быть, у нас каменьев сколь хошь, можем взаймы дать.

Ермил за годы пастушества узнал пустырь на ощупь, боками. Отошел несколько, распинал снег — под ним оказался валун.

— Вон там ишо такой есть. А вот этта пень летось Яшка Лукин выкопал, дрова — смолье, порох — дрова, яма осталась…

Пилот попросил нас подержать самолет за крыло, чтобы развернуться на месте и отрулить для разбега.

Механик ушел на край пустыря и махал там руками. Кашин вертелся под ногами пилота и канючил:

— Дядь, прокати, а…

— Как учишься-то, орел? — Пилот положил руку в большой, почти до локтя, рукавице на голову Кашина.

— На «отлично», — Кашин даже не моргнул, — вчера четверку получил, сегодня исправлять буду.

Мы онемели от Витькиной наглости.

— В таком случае садись.

Витька зайцем заскочил на плоскость и забрался в кабину.

— Вишь, растворил хайло-то, — улыбался довольный за Витьку Ермил.

Мы завидовали привалившему Витьке счастью и старались хоть за крыло подержаться, когда самолет разворачивался, а потом бежали за ним до края пустыря.

Вот он развернулся. Витька вылез. В кабину сел механик. Пропеллер завертелся быстрее, слился в прозрачный круг, за хвостом поднялся снег, самолет стронулся и, покачиваясь, побежал. Механик помахал на прощание.

Казалось, самолет ударится о гору сразу за речкой, где мы летом ставили дерновую плотину и купались. Но на самом краю пустыря он привспух и стал отходить, забирая все выше. Через минуту скрылся за горой.

Пацаны окружили Кашина. Витька, присмиревший и тихий, сдвинул на ухо шапку, цыкнул сквозь зубы и направился к поселку. Толпа потянулась следом. Ермил качал головой:

— Были, да нету. Сурьезные мужики, как в первом пулеметном полку, понимаешь. — И развел руками.

Мы с Солиным шли молча. Он снял варежку, разжал кулак — в ладони оказался маленький фанерный треугольничек с крохотными гвоздиками.

— Дай посмотреть, — попросил я.

Самолет улетел, а его частичка была у меня в руке. Я предложил Косте:

— Хочешь за него щегла?

Костя согласился. Щегол был выдержанный, «ударял нараспев», и я им дорожил. Но ведь и осколок был от настоящего самолета, который, может быть, уходил на фронт.

А зайца честно разделили.

Каких-нибудь полвека назад край этот был диким, какой представляется степь по описанию Аксакова, с косачами в редких березовых островках, неисчислимым множеством турухтанов и прочей живности. Теперь тут железная дорога с лесопосадкой вдоль, станция и поселок Мочищи, ничем более, кроме названия, не напоминающем о мокром месте, полевой аэродром и с двух сторон его — поля овса и подсолнечника.

Жарко. Над разбитой колесами полосой курится марево, образует мираж — сверкающее озерцо. Когда в него врывается взлетающий самолет, стойки шасси вытягиваются и искривляются, колеса отделяются и бегут сами собой, пока самолет не оторвется и не отойдет от земли.

В воздухе гул — самолеты ходят по кругу. Инструкторы учат курсантов взлетать, набирать высоту, разворачиваться, заходить на посадку и садиться.

Все, кто не в воздухе, в квадрате. Квадрат — это четыре скамейки, приставленные одна к другой. На углу бачок с водой. Внутри кошма на случай пожара. Пожаров не бывает, и на ней лежит механик Иннокентий Спицын — на глаза надвинута кепка, в углу рта прилип окурок.

У меня от Кеши (так его все зовут) сложное впечатление. Кажется, он что-то знает, чего не знает никто. Помню радость после медицинской комиссии, когда, по моему мнению, был преодолен главный барьер, и он как рукой снял ее.