Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш

Несмотря на силу своих чувств и преданность всем естественным обязанностям своего положения, Руфь Хиткоут не нуждалась теперь в том, чтобы научиться подавлять любое их насильственное проявление. Первая всепрощающая радость и благодарность прошла и сменилась неутомимой, неусыпной всепоглощающей, но разумной настороженностью, порожденной естественным ходом событий. Сомнения, опасения и даже пугающие предчувствия, владевшие ею, сглаживало видимое довольство. И нечто вроде проблесков счастья снова мелькало на лице, так долго омраченном неназойливой, но разъединяющей озабоченностью.

— Помнишь ли ты свое детство, моя Руфь? — спросила мать, когда время почтительного молчания, всегда следовавшего за молитвой в этой семье, миновало. — Твои горести никогда не были нам чужды, но природа заняла свое место в твоем сердце. Расскажи нам, дитя мое, о своих скитаниях в лесу и о страданиях, которые такой нежный возраст должен был пережить среди варварского народа. Это радость — выслушать все, что ты видела и перечувствовала, теперь, когда мы знаем, что несчастьям конец.

Она обращалась к слуху, остававшемуся глухим для подобного языка. Нарра-матта явно воспринимала ее слова, хотя их смысл был окутан тьмой, из-за чего она не желала и не была способна его уразуметь. Остановив взгляд, в котором неразрывно смешались радость и удивление, на глазах матери, излучавших нежную любовь, она торопливо порылась в складках своей одежды и, сняв пояс, ярко украшенный по самой искусной моде удочерившего ее народа, подошла к своей польщенной и в то же время страдающей матери и руками, одинаково дрожавшими от робости и радости, повязала его вокруг ее тела, желая показать его богатство в самом выгодном свете. Довольное исполненным, бесхитростное существо ревностно искало одобрения, но в глазах матери читалось всего лишь сожаление. Взгляд Нарра-матты, встревоженной выражением, которое она не могла истолковать, блуждал, словно ища защиты от какого-то чуждого ей ощущения. В комнату прокрался Уиттал Ринг, и, не обнаружив привычных черт собственного любимого жилища, глаза испуганного создания остановились на лице слабоумного бродяжки. Она энергично указала на дело своих рук, взывая красноречивыми и безыскусными жестами ко вкусу человека, знающего, хорошо ли она поступила.

— Славно! — произнес Уиталл, подходя ближе к предмету своего восхищения. — Славный пояс, и только жена сахема может сделать такой подарок.

Девушка умильно сложила руки на груди, опять демонстрируя довольство собой и миром.

— Здесь видна зримая рука того, кого привлекает всякий грех, — сказал Пуританин. — Совратить сердце суетностью и направить чувства на ложный путь, соблазняя их мирскими вещами, — вот коварство, коим он наслаждается. Падшая природа слишком податлива. Мы должны обходиться с ребенком ревностно и зорко, а не то лучше бы ее кости лежали рядом с теми малышами из твоей семьи, кто уже унаследовал обетованное.

Почтительность заставила Руфь смолчать. Но хотя она скорбела по поводу невежественности своего ребенка, природное чувство было сильно в ее сердце. С тактом женщины и нежностью матери она одновременно и видела, и чувствовала, что суровость не служит средством добиться желаемого результата. Усевшись сама, она притянула свое дитя к себе и, сперва взглядом умоляя всех вокруг замолчать, продолжила так, как диктовало таинственное влияние природы, попытки проникнуть в глубины души своей дочери.

— Подойди ближе, Нарра-матта, — позвала она, пользуясь именем, на которое та только и откликнулась бы. — Ты еще молода, дитя мое. Но Тому, чья воля — закон, доставило радость сделать тебя свидетельницей многих перемен в этой изменчивой жизни. Скажи мне, помнишь ли ты дни детства и возвращались ли когда-нибудь твои мысли к дому твоего отца в те горестные годы, когда тебя не было с нами?

Руфь легким усилием притянула дочь ближе, пока говорила, и та снова приняла прежнюю позу, оставшись на коленях возле матери, как она часто делала в детстве. Эта поза навевала слишком много нежных воспоминаний, чтобы не быть желанной, и полувстревоженному лесному созданию было позволено остаться в ней на время большей части последовавшего диалога. Но хотя лично она была послушной, по безучастному или, скорее, удивленному взгляду, так красноречиво выражавшему все эмоции и знания, которыми она владела, было очевидно, что для Нарра-матты понятны всего лишь нежные слова и обращение матери. Руфь понимала смысл ее недоумения и, умеряя причиняемую им боль, постаралась приспособить свою речь к привычкам столь простодушного человека.