Джон Бойн: Бунт на «Баунти»

– Он раскаивается, констебль, – произнес французский джентльмен, разводя руки как бы в жесте благостыни.

– Но он же признался в краже! – взревел в толпе мужчина с таким огромным пузом, что на нем кошка могла бы выспаться. – Забрать его! Посадить! Да горячих всыпать побольше! Он сознался в преступлении!

Ярыжка покачал головой, взглянул на меня. Между его резцами застряли остатки чего-то тушеного, и меня аж скрючило от омерзения.

– Ты арестован, – сурово уведомил он меня. – И должен понести наказание за твое отвратительное преступление.

Толпа закричала «ура» своему новому герою, а затем повернулась как один человек на стук повозки, подъехавшей и остановившейся за экипажем французского джентльмена, – то была одноконная каретка ярыжек. Сердце мое упало, когда я увидел правившего ею второго ярыжку, который мигом спрыгнул с козел и, сделав пару шагов, распахнул задние дверцы каретки.

– Ну, топай, – рокочущим голосом, таким, чтобы все его слышали, сказал первый. – В конце дороги тебя будет ждать судья, так что начинай трепетать в предчувствии его величия.

Такому бы на сцене выкаблучиваться, самое для него подходящее место.

Игра была кончена, я это понимал, но все же покрепче уперся каблуками в щели между булыжниками. Впервые в жизни я искренне пожалел о том, что сделал, но не потому, что совершил в моем нравственном, так сказать, поведении ошибку. Скорее потому, что совершил в моем прошлом слишком много точно таких же, и, даже если вот этот отдельный ярыжка меня не знал, там, куда мне предстояло отправиться, имелись другие, и я очень хорошо понимал, что кара, которая меня ожидает, может оказаться не вполне соразмерной моему преступлению. Спасения мне оставалось ожидать только с одной стороны.

– Сэр, – вскричал я, обращаясь к французу, когда ярыжка принялся подталкивать меня к моему катафалку. – Сэр, помогите, прошу вас. Сжальтесь. Это была случайность, клянусь. Я нынче за завтраком сахара переел, вот у меня в голове и помутилось.

Французский джентльмен посмотрел на меня, и я понял, что он обдумывает мои слова. С одной стороны, он мог вспоминать приятный разговор, который мы вели не далее как десять минут назад, и мои обширные познания относительно Китая, не говоря уж о стремлении стать писателем, к коему он отнесся с таким одобрением. С другой же – его все-таки обокрали, не больше и не меньше, а прегрешение есть прегрешение.

– Я отказываюсь выдвигать обвинение, констебль, – в конце концов воскликнул он, и я радостно завопил, как мог бы вопить древний христианин, когда грязный варвар Калигула показывал ему в Колизее большой палец, дозволяя дожить до следующей драки.

– Спасен! – взвыл я и вырвался из лап ярыжки, однако тот быстренько ухватил меня снова.

– Как бы не так, – сказал он. – Ты попался на преступлении и должен заплатить за него, а оставь я тебя здесь, ты опять чего-нибудь сопрешь.

– Но, констебль, – вскричал французский джентльмен, – я прощаю ему этот проступок!

– А вы кто, Господь наш Иисус Христос? – спросил ярыжка, и толпа разразилась хохотом, и он повернулся к ней, удивленный ее одобрением, но глаза его тут же вспыхнули от гордости за себя, за то, что люди сочли его таким молодчагой, да еще и забавником в придачу. – Мы отвезем мальчишку к мировому судье, а оттуда, я полагаю, в тюрягу, пусть ответит за свой омерзительный поступок, маленький недоумок.

– Это чудовищное… – попытался возразить джентльмен, однако ярыжка уже и слушать ничего не желал.

– Если у вас есть что сказать, скажите мировому судье, – заявил он на прощанье и направился к карете, волоча меня за собой.

Я повалился на землю, чтобы затруднить ему это дело, однако он продолжал волочь меня по мокрой мостовой, я и сейчас живо представляю себе эту сцену: меня тащат рывками к дверцам кареты, а моя задница барабанит по камням – пам-ба-бам, пам-ба-бам, бам. Было больно, я не знал, ради какого дьявола делаю это, но знал, что не встану и труды ярыжки не облегчу. Я бы скорее пчелу проглотил.

– Помогите мне, сэр! – закричал я, когда меня запихнули в карету и захлопнули дверцы перед моей физиономией, да так резко, что едва нос мне не отхватили. Я вцепился в прутья решетки, постарался соорудить на лице молящее выражение удрученной недоверием невинности. – Помогите, и я сделаю все, что вы попросите. Буду целый месяц ежедневно начищать до блеска ваши сапоги! Буду шлифовать ваши пуговицы, пока они не засияют!

– Увози его отсюда! – заорала толпа, и кое-кто осмелился даже швыряться в меня гнилыми овощами, скоты.