Сергей Крупняков - По следам Листригонов

– В Севастополь?

Я долго молчал. Ветер менялся, и мне не понятно было, что же делать.

– Ветер меняется, – сказал я, глядя вверх, на топ мачты, где прямой нитью вытянулся гюйс с запада на восток. Посейдон пощадил нас, но Эол явно решил проверить нас на прочность.

– Да когда ты уже надуешься! – Крикнул я прямо в небеса, пытаясь высмотреть там смешливый лик Эола.

Но в ответ я услышал ещё более жуткий свист в снастях. И самое страшное было то, что ветер всё сильнее задувал с запада. А это означало, что ни о каких парусах не могло идти даже и речи. Мал о того – он был настолько силён, что судно едва выгребало против ветра и волны. Трудно было даже говорить. И мы молчали. Да и не до слов было: короткий рычаг отнимал всю силу.

Я вдруг сообразил, что негоже говорить с Эолом в таком тоне.

– Пощади нас, Эол…, – это сын обратился к ветру.

Но Эол не унимался. И тут я вспомнил, как в один из таких дней, мы уронили в воду чугунную чушку, и шторм сразу ослаб.

– Жертву требует, – сказал я тихо. – Поищи что ни будь..

– Это сойдёт? – сын вытащил из камбуза нержавеющую ложку.

– Давай хоть это. – Я бросил ложку, и она мгновенно исчезла в зеленовато – кипящем море. – Надень жилет, – добавил я, глядя на всё увеличивающиеся волны.

– Да я же плаваю хорошо, – ответил сын, но наткнувшись на мой красноречивый взгляд, пошёл было в рубку. И именно в этот момент новый шквал чуть не сбил его с ног. Этот же шквал сорвал с кормы надувную спасательную лодку. Она вздыбилась поперёк ветра, один крепёж не выдержал, лопнул, и лодку стало колотить из стороны в сторону. Сын, не задумываясь, кинулся на корму…

– Стой! – Только и успел крикнуть я.

В следующий момент он подбежал к лодке и она, как боксёрская груша, ударила его всем махом. И Саня вылетел за борт, не успев даже понять, что произошло.

Когда он открыл под водой глаза, то увидел подводную часть яхты, руль, вращающийся винт, и услышал звук медленно удаляющегося судна.

…Лодка улетела в море… Руки сами бросили за борт круг, но это было бесполезно: ветер, ещё в воздухе унёс его на сотню метров к югу, в сторону. – «Боже…», – Первый порыв был кинуться за борт. Спасти, выплыть… Я, не отрываясь, смотрел в море: светлая головушка мелькала меж пенных волн. Какое счастье, что какая то сила остановила меня от прыжка… И я услышал голос с небес: «яхта… только яхта спасёт вас…» Я кинулся к рулю и, не отрывая взгляда от мелькающей среди пенных гребней руки сына, налёг на обломок топорища, срывая в кровь руки, и моля всех богов, чтобы выдержало древко. Понятно, в нём была вся наша жизнь.

«Гикия» медленно, нехотя, с трудом пошла на разворот. Преодолевая порывы ветра, гребни волн, проваливаясь и выскребая на хребтины, пошла туда, где я видел, к великому счастью, светлую голову и ручку. И в этой машущей над водой ручке, было наше спасение.

Всё яснее и яснее видел я эту руку, среди волн, пены, и несущихся пенных гребней. И, наконец, я был рядом. Но это было ещё не спасение: кипящие волны, порывы ветра, течение, не надёжный руль – всё это кидало судно из стороны в сторону. А выйти надо было точно. Кроме того, оба круга были уже далеко среди волн. О Боги! Как я обрадовался связке реек, что лежала на корме! Ещё на подходе, быстро обвязал связку верёвкой, убедился в надёжности обвязки, и лишь тогда направил судно так, чтобы сын оказался по правую руку. Постепенно сбросил скорость, и когда пришло время, оставил руль, подбежал к борту, и швырнул связку с верёвкой прямо в протянутые ручки. Сын, вовремя подплывший в умное место, не упустил свой шанс. Он цепко ухватился за рейки, и пробкой вылетел из клокочущих бурунов.

Мы стояли обнявшись, а «Гикия», в который раз доказав, что она живая, стала медленно разворачиваться в сторону Балаклавы.

Мы долго молчали. И нельзя было выразить ни словами, ни слезами, всего, что могло выплеснуться из груди. Мы оба всё это понимали, да и были не в силах что – либо говорить.

– В Балаклаву, – тихо сказал я.

– В Балаклаву, – кивнул в ответ сын.

«Гикия», получив ветер в корму, весело понеслась на восток. Туда, где виднелись Генуэзские башни. Туда, где дышал белыми бурунами, невидимый со стороны, вход в бухту. Туда, где до нас, вот так же, спасались отцы и сыновья. Спасались сотни и тысячи лет назад. И так же для них слово жизнь, неотделимо было от слова Балаклава.

…Мы сидели на набережной, прямо у воды бухты. Зверино-перестроечная, безвкусная кафуха, конечно же, была для нас Гриновской таверной. И пили мы, конечно же, не тормозную жидкость, под названием «Пепси», а старый добрый эль. И молчали. Молчали и смотрели на море, что мирно искрилось рядом. Смотрели на людей. Они гуляли, смеялись, пели и пили. И никто из них не догадывался, да и не мог догадаться, что было с этим мальчиком, и с этим дядькой полчаса назад.