Джозеф Конрад - Фальк

Миссис Герман рванулась вперед, что-то быстро лопоча. Женщины кинулись друг другу на шею, и, обвив рукой талию племянницы, миссис Герман повела ее к двери. У самой миссис Герман слезы лились ручьем, все лицо было мокрое. Взглянув на меня, она отрицательно покачала головой, — почему, я и по сей день не знаю. Голова девушки тяжело упала на ее плечо. Они вышли вместе.

Тогда Герман сел и уставился в пол.

— Мы не знаем всех обстоятельств, — рискнул я нарушить молчание.

Он угрюмо возразил, что и не желает их знать. По его понятиям, никакие обстоятельства не могли извинить преступление, Таково было общепринятое мнение. Долгом человека было умереть с голоду. А Фальк, следовательно, был скотиной, животным, низким, подлым, презренным, бесстыдным и лукавым. Он обманывал его, начиная с прошлого года. Герман, однако, склонен был думать, что, должно быть, Фальк недавно помешался. Какой нормальный человек, без всякой необходимости, без всякого повода и смысла, пренебрегая спокойствием духа других людей, признается в том, что пожирал человеческое мясо?

— Зачем было говорить? крикнул он. — Кто его спрашивал? — Тут проявилась жестокость Фалька, ибо в конце концов он эгоистично причинил ему, Герману, большое страдание. Герман предпочитал не знать, что его детей ласкало такое нечистое существо. Впрочем, он надеялся, что я не стану рассказывать обо всем этом на берегу. Ему не хотелось, чтобы распространился слух о близости его с людоедом, с самым обыкновенным людоедом. Что же касается происшедшей сцены (я лично считал ее совершенно ненужной), то он не намерен сдерживаться из-за парня, который ухаживает и кружит девушкам голову, хотя все время знает, что ни одна порядочная девушка и не помыслит о том, чтобы выйти за него замуж. Во всяком случае он, Герман, считал это невозможным для всякой девушки. Только представить себе Лену!.. Нет, невозможно. А какие мысли лезли бы им в голову всякий раз, как они садятся за обед! Ужасно! Ужасно!..

— Вы слишком щепетильны, Герман, — сказал я.

Казалось, он считал такую щепетильность вполне уместной, если это слово определяет то отвращение, с каким он относится к поведению Фалька; и, сентиментально подняв глаза к небу, он просил меня обратить внимание на ужасную судьбу жертв — жертв этого Фалька. Я сказал, что мне ничего о них неизвестно. Он как будто удивился. Разве нужно знать о них, чтобы представить себе? Он, например, чувствует, что не прочь был бы за них отомстить.

— А что, если никаких жертв не было? Они могли умереть естественной смертью — от голода, — сказал я.

Он содрогнулся. Но быть съеденным после смерти! Быть пожранным! Он снова содрогнулся и вдруг спросил:

— А как вы думаете, это правда?

Его негодование, да и самая его физиономия могла заставить усомниться в реальности самого достоверного факта. Глядя на него, я сомневался в рассказе, но воспоминание о словах Фалька, его взглядах, жестах делало рассказ не только реальным, но и абсолютно правдивым, как правдива первобытная страсть.

— Думаю, что правда… поскольку вы можете сделать ее правдой и именно так, как вы хотите… Но, слушая ваши вопли, я вообще перестаю этому верить.

И я оставил его обдумывать мои слова. Матросы моей шлюпки, стоявшей у бокового трапа «Дианы», сообщили мне, что капитан буксира не так давно уехал в своей гичке.

Я предоставил своим матросам грести не торопясь. Пала роса, а мне казалось, что яркий свет звезд падает на меня, холодный и мокрый. Где-то в мозгу моем притаился ужас, и я рисовал себе ясные гротескные картины; в этом виновна была гастрономическая болтовня Шомберга. Я почти надеялся, что никогда не увижу больше Фалька. Но мой вахтенный сообщил мне первым делом, что капитан буксира находится у меня на борту. Он отослал свою шлюпку и ждал меня в кают-компании.

Он лежал, вытянувшись во всю длину, на диване; лицом он уткнулся в подушки. Я думал, что увижу лицо искаженное, расстроенное, измученное. Но этого не было: оно оказалось точь-в-точь таким, каким я видел его двадцать раз на мостике, — напряженное, с широко открытыми глазами; на этом застывшем лице, как и на всем человеке, лежал отпечаток одного-единственного инстинкта.

Он хотел жить. Он всегда хотел жить. Все мы хотим жить, но в нас этот инстинкт подчинен сложному мировоззрению, а в нем один только этот инстинкт и существовал. В таком примитивном устремлении — гигантская сила и что-то напоминающее пафос наивно-детского и неукротимого желания. Ему нужна была эта девушка, и в его оправдание можно сказать только то, что ему нужна была она одна. Думаю, я видел темное зарождение, прорастание семени, упавшего на почву бессознательной потребности; первый росток того дерева, какое приносит теперь зрелому человечеству цветок и плод — неисчислимые градации теней и ароматов нашей разборчивой любви. Он был ребенком. И искренним он был, как ребенок. Он изголодался по этой девушке, ужасно изголодался, — как тогда, когда голодал, лишенный пищи.