Патрик О'Брайан - Фрегат Его Величества 'Сюрприз'

Большую часть новостей они черпали из газет, поскольку мистер Каннинг был в своем роде публичной фигурой: богатый человек — судовладелец и акционер Ост-Индской компании; политик — он с родственниками скупил три «гнилых местечка», и назначал через них депутатов, заседавших вместо него, поскольку сам в парламент попасть не мог, будучи евреем; светская персона — мистер Каннинг имел друзей из окружения принца Уэльского. Немало давали и слухи, прокладывающие путь из соседней страны, где обитали родственники Каннинга, Голдсмиды. Но даже так, имеющаяся в их распоряжении информация не шла ни в какое сравнение с той, которой обладал Стивен Мэтьюрин, поскольку, вопреки непрезентабельной внешности и искреннему увлечению натурфилософией, доктор располагал огромной сетью контактов и был весьма искушен в пользовании ею. Ему известно было название «индийца», на котором отплыла миссис Вильерс, расположение ее каюты, имена обеих ее служанок, и связи и происхождение (одна из них была француженкой, брат которой в начале войны попал в плен и сидел теперь в тюрьме «Норманн Кросс»). Он знал, сколько счетов оставила она неоплаченными, и знал сумму, знал о буре, разразившейся среди семейств Каннингов, Голдсмидов и Мокатта, буре, еще продолжающей бушевать, так как миссис Каннинг (урожденная Голдсмид), не являясь сторонницей многоженства, с неослабной силой продолжала взывать к своей родне. Эта буря и заставила Каннинга отправиться в Индию под предлогом исполнения миссии, связанной с французскими поселениями на малабарском побережье — самое место «собирать пагоды».

София не ошиблась: именно эти мысли зароились в голове Стивена при упоминании злосчастного дерева; молча сидя у огня, он думал об этом, и многом другом. Впрочем, за этими мыслями далеко ходить не надо было, они всегда крылись неподалеку, готовые возникнуть едва он пробудится ото сна, удивляясь, отчего это ему так грустно; и даже когда они не терзали его, их место занимала тупая боль в подреберье, сосредоточенная в пространстве, которое Стивен мог накрыть ладонью. В потайном ящике его стола — благодаря чему открывать или закрывать который было затруднительно — лежали досье, озаглавленные: «Вильерс, Диана, вдова покойного Чарлза Вильерса, эсквайра, из Бомбея» и «Каннинг, Ричард, Парк-стрит и Колубер-Хауз К˚, Бристоль». Документы об этой парочке были подобраны с такой же тщательностью, с какой собирались материалы про заподозренных в связях с бонапартистской разведкой. Хотя многие из этих бумаг поступали из бесплатных источников, значительная часть собиралась привычным образом, и стоила денег. Стивен не жалел средств, чтобы сделать себя еще более несчастным, а свое положение отвергнутого возлюбленного более ясным.

— Зачем коплю я эти язвы? — пробормотал он. — Чего ради? Конечно, на войне любые добытые сведения — уже успех, а я могу назвать это своей личной войной. Намерен ли я убедить себя, что еще сражаюсь, хотя уже изгнан с поля боя? Весьма разумно, но все же чушь — слишком уж натянуто.

Он произнес эту реплику на каталонском, поскольку, будучи своего рода полиглотом, привык выражать мысли на языке, который считал более всего подходящим случаю. Мать его была каталонка, отец — ирландский офицер; каталонский, английский, французский и испанский являлись для него естественными как воздух, он не делал между ними предпочтений, разве что в зависимости от предмета речи.

«И что мне было не придержать язык, — сокрушалась София. Она с беспокойством смотрела на Стивена, согнувшегося в кресле, глядя на алеющие угли. — Бедняга, — думала она, — как он нуждается в заботе, как нужен ему кто-то, способный приглядеть за ним. Ему и впрямь не по силам жить одному в мире, что так суров для возвышенных натур. Как могла она быть такой жестокой? Это все равно что ударить ребенка. Ребенка. Как мало наука дает мужчине — он почти ничего не знает: стоило ему прошлым летом сказать: «Окажите любезность стать моей женой», — и та заверещала бы: «О да, если вам угодно». Я ему говорила. Не то, чтобы она сделала его счастливым, эта… Слово «сука» так и просилось на язык, но не сорвалось. — Никогда больше я не стану любить это дерево-пагоду. Нам было так хорошо вместе, и вот теперь словно огонь погас, и не вспыхнет вновь, даже если я подкину еще полено. И стало почти темно».

Рука ее потянулась к колокольчику, чтобы приказать принести свечей, заколебалась и вернулась обратно на колено. «Ужасно, как могут страдать люди, — думала она. — Как я счастлива: это меня даже иногда пугает. Милый Джек! — перед ее внутренним взором возник дорогой сердцу образ Джека Обри: высокий, стройный, веселый, исполненный жизнелюбия и страсти; золотистые волосы ниспадают на эполет пост-капитана, а загорелое обветренное лицо растянуто в веселом смехе. Она представляла себе этот проклятый шрам, идущий от скулы вверх, теряясь в волосах, каждую мельчайшую деталь мундира, медаль за сражение на Ниле, и тяжелый, изогнутый клинок, поднесенный Патриотическим фондом за потопление «Беллоны». Его яркие голубые глаза почти не видны, когда он смеется — только блестящие искорки, кажущиеся еще ярче в приступе веселья. Ни с кем ей не было так весело, как с ним, и никто не умел так смеяться.