Юрий Тарский - Испытание огнем

Сознание возвращалось к нему медленно. Ноющая боль в затылке мешала сосредоточиться, он долго не мог понять, что с ним произошло. Отсек тяжелым непроницаемым пологом накрыла темень. Казалось, за ней уже нет ничего — только провал в бесконечность. Тишина, пришедшая на смену грохоту, была зловещей и какой-то вязкой.

Окончательно в сознание его привел тихий, едва слышный стон. Андрей вспомнил все. Новый стон заставил его встать на колени и, цепляясь за клапаны, подняться на ноги. Боль, которой он не почувствовал в первые секунды, острыми крючьями впилась в тело, в ушах нарастал звон. Он рос, крепчал, ширился, пока не превратился в разрывающий черепную коробку трезвон колоколов громкого боя. Андрей изо всех сил сопротивлялся надвигающемуся обмороку. Несколько минут он стоял покачиваясь на тяжелых, негнущихся, как поленья, ногах, потом, шатаясь, побрел в темноту.

Под ноги попался аккумуляторный фонарь, выброшенный взрывом из гнезда. Андрей включил его и провел желтым лучом вокруг себя.

Завьялов лежал на палубе, уткнув лицо в ладони, и тихо стонал. Неподалеку от него, привалившись спиной к борту, сидел Никушев, не мигая смотрел в какую-то точку за спиной Андрея.

Старшина наклонился и осторожно перевернул Завьялова на спину. Лицо матроса заливала кровь, сочившаяся из раны на лбу.

Бинты и йод Андрей нашел в аптечке, но перевязка не получалась: руки плохо слушались его.

— Иди сюда, помоги мне, — познал он Никушева.

Темнота молчала. Андрей направил луч фонаря на матроса. Тот по-прежнему смотрел в одну точку.

— Матрос Никушев, ко мне! — словно выстрел, рассекла застоявшуюся тишину громкая команда.

Никушев встрепенулся, охнул. Глаза у него приняли осмысленное выражение.

Вдвоем они быстро закончили перевязку и перенесли Завьялова к торпедным аппаратам, где было посуше.

— Видать, расшибся сильно, — подал, наконец, голос Никушев.

— Воды налей! — приказал старшина.

Никушев торопливо нацедил кружку из аварийного бачка и протянул командиру.

Завьялов сделал несколько жадных глотков. Вода потекла по подбородку, холодными струйками заползла за ворот робы.

— Теперь хорошо… Спасибо, — сказал он и попытался сесть.

Андрей подошел к кормовой переборке. Предчувствие беды сжимало сердце. Стало жарко. Он стер пот со лба и взглянул на товарищей. Их лица смутно белели в темноте. Огромным усилием воли он поднял руку и легонько ударил по переборке. Прислушался. Ответа не было. Застучал сильнее, потом забарабанил обоими кулаками. На помощь к нему подскочил Никушев.

Затаив дыхание все трое вслушивались в тишину за переборкой.

— Еще… еще стучите! — дрожащим голосом требовал Завьялов.

И они стучали. Слушали зыбкую, звенящую тишину и снова стучали.

— Как же это, старшина? Почему молчат? — растерянно спросил Никушев. — Почему молчат? — повторил он громче.

Андрей торопливо выключил фонарь, он не хотел, чтобы матросы видели его лицо. У него было такое ощущение, будто в груди что-то оборвалось. Сердце, которое он прежде никогда не слышал, билось тяжелыми неровными точками.

— Что делать будем, старшина? — тихо спросил Завьялов.

— Нету никого… одни остались, — простонал Никушев. — И Епишина нет, и Важенина, и командира нашего… Все они там.

Он приткнулся к торпедному аппарату и заплакал, размазывая ладонью слезы по лицу.

— Будет тебе. Ну, будет! — через силу сказал Андрей. — Жить нам надо. Сравняем в отсеке давление с забортным, отдраим люк и выйдем на поверхность в спасательных масках. Глубина тут небольшая, двадцать три метра на глубомере. И берег недалеко, попробуем до него вплавь добраться…

— А если фашисты наверху? — хрипло спросил Никушев.

— Пистолет есть. Живыми не возьмут.

— Нам-то с Никушевым все одно наверх не выбраться, — выговорил Завьялов.

— Ерунду городишь! — оборвал его старшина. — Трусишь, что ли?

— Ну, я, к примеру, трушу, — всхлипнул Никушев и вдруг сорвался на крик: — Да, да! Трушу! А что, может, запретишь? Накажешь?…

Мазин сморщился, как от сильной боли. Хотелось закричать в ответ, ударить по кривящемуся мокрому лицу. Но, будто не слыша обидных слов, он продолжал выжидательно глядеть на матросов.

— Ты-то смелый! Храбрец! Бери, хватай свою масочку! А нам все равно загибаться в этой коробке! — в исступлении кричал Никушев.

— Погоди, Санек, — остановил его Завьялов. — Погоди же, — еще мягче повторил он и, когда Никушев оборвал свой крик, сказал, словно извиняясь за вспышку товарища: — Не обученные мы водолазному делу, старшой. Понимаешь, совсем не обученные… Вот какая, гляди, петрушка. Только сейчас Мазин вспомнил, что оба матроса пришли на лодку с молодым пополнением незадолго до выхода в море. Из учебного отряда их выпустили досрочно, в день начала войны, и легководолазной практики они пройти не успели.