Михаил Калашник: Испытание огнем

С каждым годом все дальше в глубь истории уходят события Великой Отечественной войны. Но для тех, кто воевал, кто полной чашей испил и горечь отступления, и радость наших великих побед, эти события никогда не изгладятся из памяти, навсегда останутся живыми и близкими.

С первого дня войны я был на фронте в качестве политработника. С сентября 1942 года и до конца войны возглавлял политический отдел 47-й армии. Воинам этой армии, ее командирам и политработникам, коммунистам и комсомольцам посвящаются эти воспоминания.

Работая над книгой, я не ставил перед собой цели обстоятельно описывать боевые действия войск армии и взаимодействовавших с ней соединений и объединений. В центре воспоминаний - люди на войне. Отбирая из обширного и многообразного материала самое существенное, я хотел рассказать о наших замечательных солдатах и офицерах, о коммунистах и комсомольцах, об их подвигах, их самоотверженном ратном труде.

Во многих случаях пользовался не только личными фронтовыми записями, но и архивными документами. Большую помощь в сборе материалов для книги мне оказали также бывшие фронтовики - мои боевые соратники и друзья по службе и работе в 47-й армии. Всех их я искренне и сердечно благодарю.

Особую признательность выражаю Николаю Васильевичу Бакаеву за творческую помощь в подготовке книги к изданию.

М. Калашник

Выстоять!

Ранняя осень на Северном Кавказе - благодатная пора. Ласково и щедро светит солнце. Буйной зеленью покрыты горы, а рядом плещется море - теплое, синее Черное море. Ослепительно белые гребни волн набегают на берег, шуршат мелкой галькой. Мне не раз выпадало именно в это время года проводить здесь отпуск.

Но в сентябре 1942 года нас не радовали ни солнце, ни море. По существу, мы их и не видели. Их заслоняли тучи дыма и пыли. Влажный и горячий воздух клокотал от рева моторов и свиста пуль, а каменистая земля под ногами дрожала от непрерывных взрывов. Мы задыхались от пороховых газов, от нестерпимой жажды - воду здесь не так-то легко достать.

Наша 236-я стрелковая дивизия, где в ту пору я был комиссаром, входила в 18-ю армию и вела тяжелые оборонительные бои на рубеже горной реки Пшиш. Гитлеровцы рвались к Туапсе. Их авиация неистово бомбила позиции и тылы соединения. Вражеские снаряды и мины долбили скалы, вместе со стальными осколками в стенки окопов впивались куски камня. Атаки фашистской пехоты поддерживали десятки танков и самоходных орудий.

А у нас временами не хватало боеприпасов, особенно мин и снарядов подвозить их было очень трудно. Наша авиация редко появлялась над полем боя. Не было в дивизии и танков.

Обескровленные, вконец измотанные полки дрались с отчаянной храбростью, бросались в контратаки, порой попадали в окружение, ценой неимоверных усилий прорывали вражеское кольцо, чтобы сражаться на новых рубежах, отстаивая каждый метр родной земли.

В ночь на 7 сентября 1942 года, вернувшись в штаб до изнеможения уставшим, я прилег отдохнуть. Но вскоре меня разбудил дежурный:

- Товарищ полковой комиссар, вам срочная телеграмма. Приказано немедленно прибыть в штаб армии.

Бегу к машине, тороплю молодого водителя, который совсем некстати занялся регулировкой карбюратора. Наконец тронулись. Доехали быстро, без происшествий.

Я сразу же направился к члену Военного совета армии бригадному комиссару Петру Васильевичу Кузьмину, с которым был близко знаком по совместной службе (до назначения комиссаром дивизии я свыше года был заместителем начальника политотдела 18-й армии).

Петр Васильевич выглядел усталым и раздраженным. Причин для мрачного настроения хватало. Армия оборонялась из последних сил. На многих участках гитлеровские войска по-прежнему, хотя и значительно медленнее, чем раньше, продвигались вперед.

- Как дела в дивизии? - поздоровавшись, спросил Кузьмин.

Я кратко доложил: дела неважные, людей осталось м"ло, в недавних боях значительные потери понесла дивизионная артиллерия, боеприпасы на исходе. А враг продолжает жать...

- Знаю, что продолжает жать, - сердито перебил Петр Васильевич. - Но сейчас разговор не об этом, а о вас лично...

Он резко крутанул ручку полевого телефона, распорядился, чтобы к нему зашел начальник оргинструкторского отделения политотдела "с бумагой насчет Калашника".

Вошел батальонный комиссар Ноженко, молча дружески пожал мне руку и передал члену Военного совета сложенный вдвое небольшой листок. Кузьмин не спеша развернул его, сказал мне: