Яков Мартышевский - По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Веселые и довольные, мы строем, но свободно пошли домой. При подходе к нашему лагерю ротный командир воскликнул:

– Ну, господа офицеры, спойте в последний раз «Под знамя павловцев»!

Грянула с особым подъемом духа любимая училищная песня на мотив марша военно-учебных заведений. Юнкера младшего курса высыпали на переднюю линейку и приветствовали нас громким криком «ура». Мы кончили петь и в ответ взяли им под козырек. Минута была торжественная и в высшей степени трогательная. Какое-то особенное чувство, чувство энтузиазма, собственного достоинства, удовлетворения, сознания необычайности всего происходящего и готовность на самопожертвование – все это захлебывало, возбуждало и опьяняло нас и, наконец, вызвало то исключительное состояние духа, когда человек способен совершить самые отчаянные, самые невозможные подвиги героизма… Так закончился знаменательный день 12 июля 1914 года.

На следующее утро я отправился на военную платформу с тем, чтобы попасть к первому поезду, отходившему на Петербург. Поезд вскоре прибыл, постоял несколько минут и, пронзительно свистнув и распуская пары, плавно двинулся дальше. Я сел у открытого окна и бросил свой последний прощальный взор на это красивое, играющее легкой зыбью озеро, по которому мы так часто в минуты отдыха скользили лодками, на наш утопающий в зелени лагерь, на нашу некогда столь оживленную, а теперь такую молчаливую и пустынную пристань… Мысль о том, что я навсегда расстаюсь с этими сделавшимися вдруг дорогими местами и что я вступаю в новую, самостоятельную фазу жизни, вызвала у меня чувство легкой грусти. Однако оно тотчас рассеялось как туман, и на смену ему явилось бодрое, жизнерадостное настроение.

По приезде в Петербург первое, что бросилось мне в глаза, – это множество молодых подпоручиков, одетых в обыкновенную юнкерскую форму, но непременно украшенную какой-нибудь офицерской вещью. У кого была офицерская фуражка или одна только кокарда, у кого блестели новенькие золотые погоны с двумя звездочками, иные успели прицепить саблю или шашку и т. п. Это произошло вследствие того, что неожиданное производство застигло врасплох портных, которые не смогли выполнить к тому времени многочисленных военных заказов, и осчастливленные, вновь произведенные подпоручики надели на себя все мало-мальски свидетельствовавшее об их офицерском достоинстве.

Между тем события с каждым часом росли. На вокзале, в трамваях, на улицах только и было разговору, что об австрийском ультиматуме. Настроение в публике делалось все более нервным, напряженным и нетерпеливым. С утра и до глубокой ночи против редакции «Нового Времени» стояла толпа, которая жадно читала последние сенсационные известия. Газеты вырывались из рук газетчиков и тут же громко прочитывались. По улицам как гигантские волны ходили тысячи манифестантов. Одна манифестация особенно сильно врезалась мне в память. Впереди шли студенты, держа в руках портрет Николая II. По сторонам несли большие белые плакаты с надписью «Долой Австрию!» и «Да здравствует армия!». А там, дальше, куда только мог хватить глаз, виднелось море человеческих голов, которые вдруг обнажились при пении «Боже, царя храни» и «Спаси Господи»… Многие опустились на колени. Затем загремело могучее, несмолкаемое «ура», раздававшееся подобно рокоту прибоя… В это время мимо проходило несколько молодых офицеров. Толпа захлебнула их своим потоком и начала подбрасывать вверх с воодушевленными криками «ура» и «Да здравствует армия!». Я созерцал эту чудную, величественную картину, в которой народ открыто выражал свои чувства, свои симпатии… Сердце мое сильно стучало, по телу бегали мурашки, а на глазах дрожали слезы восторга и умиления. Счастливейший, великий и незабвенный момент! Это был тот момент, когда впервые я изведал чувство национальной гордости, чистой и искренней любви к Родине, в жертву которой я, не раздумывая, тотчас бы принес свою жизнь.

Через несколько дней, именно 20 июля, я ехал к месту своего назначения, то есть в Житомир, в 17-й пехотный Архангелогородский полк. Поезд был битком набит публикой. Едва я оправился от пассажирской сутолоки, как мои мысли снова завертелись вокруг разыгравшихся событий. Утренних телеграмм я еще не успел прочесть, а потому и не знал, что Германия уже объявила России войну. Мне, как и большинству, последняя представлялась невероятной. Уж слишком чудовищной казалась всем война XX века с его чрезвычайно развитой техникой, и кроме того, кто выступал на арену этой величайшей борьбы? Сильнейшие и культурнейшие государства мира. Я старался прислушаться к разговорам пассажиров, но за шумом поезда и множества голосов я ничего не мог разобрать, а видел только, что все чем-то особенно возбуждены, и чаще всего до моего слуха доносилось слово «Германия». В это время стоявший рядом со мной господин с необычайно симпатичным и интеллигентным лицом обратился ко мне с вопросом: