Евгений Лукин - На палачах крови нет

Другие сотрудники таких опасных писем не писали, зато изо дня в день ходили в партийный комитет УНКВД, называли происходящее произволом, обманом, «липой». Секретарь парткома Гейман как-то даже пригрозил: «Тех, кто будет ходить в партком или вести разговоры о так называемой «липе», будем рассматривать как антисоветчиков, склочников и будем бить по рукам»(9).

Ударили — не только по рукам, но и по головам: правда, позже, уже при Берии, и не тех кто роптал, а тех, кто шибко старался исполнять приказ: Гейману первому наручники нацепили.

Брозголь осунулся, под глазами черные круги высветились: полтора года вламывал как лошадь — из тюрьмы в шесть утра уходил. И вот — нехорошие слушки зароились вокруг него. Кто-то брякнул: «Перельмутра тоже взяли!» Навел справку — жив-здоров амурский отшельник. Сказал торжественно: «Трепались, что Яков Ефимович арестован, а он здраствует себе на здоровье!»(9).

Новый начальник Ленинградского УНКВД Гоглидзе под страхом смерти запретил необоснованные аресты, а у Брозголя по привычке рука тянулась наложить страшную резолюцию. Однажды сорвался: финансовый работник Ковшило кого-то «жидом» обозвал. Обозванный, конечно, Брозголю донес. Михаил Израилевич расписал на бумаге: «Немедленно арестовать!» И отдал молодому оперуполномоченному Баклаженко. Тот повертел в руках донос с резолюцией и… положил под сукно: разговор-то между стукачом и Ковшило наедине происходил, так что неизвестно, кто прав, кто виноват.

А Брозголь и забыл. Скоро новый 1939 год — надобно подарки готовить. Послал своего дружка и собутыльника Анисимова в Елисеевский магазин за покупками: час — нет, другой — нет. Наконец, звонит пьяный вдрабадан: «Миша, вышли машину, мне нужно проституток развезти». Ничего доверить нельзя — все рушится…

Но не пришлось палачу новогоднее шампанское пить. Как раз под бой курантов постучали в дверь: хватит, повеселился! Обыс-кали квартиру, изъяли: золотые часы, браунинг, финские ножи, орден Красной Звезды — за 1937 год.

На допросе сказал: «виновным себя не признаю», ибо выполнял приказ. Отвели в одиночку. Ходил, мерял ее шагами, думал. А то садился на койку, хватался за голову руками…

Как-то ночью оторвал от простыни длинную полосу, подошел к унитазу, привязал обрывок за изгиб трубы, раскорячился над вонючей раковиной, судорожно накинул петлю на шею, вытянул ноги, захрипел…

Что он там хрипел перед смертью — горя в адском огне, дико вращая глазами, мочась под себя и смрадно испражняясь — что хрипел: «именно такая власть является для меня самой…»?

Петр Мелюхов родом из деревни Велени Петербургской губернии. Отец его, Иван Матвеевич, крестьянин был справный, трудолюбивый: имел две лошади, три коровы, большой кус земли. Помер он в начале русско-германской войны, а следом и матушка, Домна Егоровна, не вынесши вековечной разлуки с мужем, преставилась. На ее похороны приехала из Питера бабка, обретавшаяся там в прислужницах у какой-то графини, поплакала на могилке дочери, погладила Петьку по голове, внучек Катьку и Зинку обняла: сироти-и-ночки вы мои!

Детство Петькино прошло в заботах и трудах по дому, под оханья и причитанья бабки, впрягшейся в семейный воз. Старшие братья Василий и Алексей который уж год воевали и никак не могли закончить войну — воткнуть штык в землю, объездить мерина, бросить из лукошка зерно. Дядька же, хлебнувший германского плену, работник был некудышный, с выбитой душой, частенько попивал самогонец, хрипел до невозможности длинные тоскливые песни и в конце концов сдох где-то под забором.

Бабка внучонка своего любила, жалела. Наслушавшись мудреных разговоров в графской лакейне и наглядевшись на образованных господ, вздыхала: ученье — свет, а без ученья — одни мученья. И по зимам гоняла Петьку в началку — малехонько подучиться.

Когда Василий и Алексей, возвратясь, наконец, из Красной Армии, наладили хозяйство, бабка настояла на полном Петрушином обучении, прогрессивно полагая, что цифирным частоколом можно от лиха отгородиться, а химическим зельем — душу спасти.

В районной школе «Красный Октябрь» Петька окончательно просветился, нахватался всяких революционных фраз и политически подковался: в деревни Велени выпускник тотчас организовал комсомолию и заделался бойким лудонским сельсоветчиком. Видать, суровые братаны пустозвонства в избе не потерпели и показали шибко ученому, в какой точке четырехугольника находится Бог, а в какой — порог. И навострился в Питер.