Владимир Мартынов - Явка в Копенгагене - Записки нелегала

На следующий день товарищ Ч. пришел разбираться. Было созвано общее профсоюзное собрание Дома. Перед началом собрания разнесся слух о том, что Ч. пришел, чтобы лично объявить об увольнении зам. зава по административно-хозяйственной части С. и главного инженера Дома М., сделав обоих, как это у нас водится, козлами отпущения.

Однажды в октябре 1990 года, придя утром на работу в Дом, я, как всегда, задержался у нашего довольно богатого киоска «Союзпечать», где милейшая Валентина Васильевна подала мне мой обычный «джентльменский набор», состоявший в тот день из нескольких газет и журналов, в числе которых оказался и молодежный еженедельник «Собеседник» за номером 42, выходивший обычно по четвергам. «Собеседник» дает много интересного для молодежи, смело публикует сенсационные материалы, и покупал я его по просьбе дочери. До эпохи перестройки и гласности такие материалы никогда опубликованы не были бы. Таким образом, на волне гласности ко мне в руки попал материал, имеющий к нам, я имею в виду себя и жену, самое непосредственное отношение. Этот материал круто изменил нашу судьбу.

Придя в свой крошечный кабинет, я полистал газеты, затем сходил на планерку к руководству, выполнил ряд служебных поручений, обошел свое хозяйство и перед обедом снова взял в руки «Собеседник», рассеянно полистал. В глаза бросилось интервью, взятое спецкором «Собеседника» Ольгой Белан в Лондоне у некоего Олега Гордиевского, нашего бывшего сотрудника разведки, перебежавшего на Запад якобы в багажнике машины одного британского дипломата. Прочитал статью. Оказывается, этот Гордиевский в соавторстве с англичанином Кристофером Эндрю написал книгу под названием «КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева», которая стала бестселлером на Западе. Обе фамилии были мне совершенно незнакомы. Читаю дальше. Выпустив эту книгу, Гордиевский вышел из тени неизвестности, в которой пребывал больше пяти лет. Ведь нигде его имя до этого не упоминалось: ни в нашей, ни в зарубежной прессе, ни по радио «Свобода», которое мы более или менее регулярно слушали. Взглянул на фотографию, где предатель обнимает своих маленьких детей, двух девчушек. Оказывается, он бежал еще в июне 1985 года, обведя вокруг пальца нашу контрразведку, которая к тому времени уже держала его под «колпаком». «Молодец, — подумал я, — как он все это профессионально проделал! Может, ему кто-то из своих шепнул, как Филби в Бейруте, вот он и дал деру. Похожий случай. Ну удрал так удрал, черт с ним! Не он первый, не он последний…» У предателя, оказывается, в Москве осталась жена и двое малых детей, и он вдруг затосковал по ним и хочет, чтобы они приехали к нему в Англию.

«А чего их, собственно, держать? — подумал я. — Пускай бы себе ехали, скрасили бы жизнь своему папаше-беглецу. К тому же он наверняка приговорен у нас к «вышке», и вместо того, чтобы сидеть и помалкивать, видите ли, книжки пишет и жену с детьми требует. Ну не нахал ли?!»

И вдруг в статье промелькнуло слово «Дания». Так, так… Да, он работал в Копенгагене в середине шестидесятых годов… Стоп! Я еще раз глянул на фотографию и обомлел: с фотографии на меня в обрамлении двух прелестных малышек смотрели глаза того самого связника Центра, который выходил к нам на явку в июле 1967 года, когда мы ехали домой в отпуск. Ну да… То же худощавое лицо «редькой вниз», слегка вислый нос. Черт меня побери, если это не он! Это он тогда взял наши подлинные документы, выдав нам взамен матросские книжки, с которыми мы и поднялись на наше судно. Это он нас подвозил в район порта. Он даже немного поиграл с нашей двухлетней дочуркой, назвав ее девочкой-нелегалкой. А может, не он? А если все же не он? Совпадение обстоятельств? Дома жене ничего пока не сказал. Ночью почти не спал.

Наутро я по наитию взял «Комсомольскую правду». И снова там о Гордиевском. Одна статья написана все той же Ольгой Белан, другая — неким Васильевым. Здесь уже привязка была полной. Дания. 1968 год. Ввод войск в Чехословакию. Он, сотрудник разведки, звонит домой жене, выражает свое возмущение в связи с этой акцией. В расчете на то, что британские или датские спецслужбы запишут этот его разговор. (Это он так говорит. В действительности все было иначе.) Хорошо, даже если и так, даже если они и прослушали этот его телефонный разговор. Значит, он сам себя подставил? Значит, намерение предать у него еще тогда созрело? А может, еще раньше? Ведь он говорит, что начал работать на англичан с 1974 года. Врет. Британцы работают быстро и решительно, подчас грубо. Вряд ли стали бы они столько времени держать его на длинном поводке. Они наверняка его завербовали. А может, вначале сработала сама датская разведка? Да, именно завербовали! По всей вероятности, году этак в 1969–1970, не позднее, его вербанули. Теперь-то мы знаем в деталях, как это было. Это был всего лишь классический пример вербовки. Он говорит, что причины у него были сугубо идеологические, а никакие не шкурные, что он борец против тоталитарного режима. Это чтобы в эпоху перестройки посимпатичнее выглядеть перед своими соотечественниками! Мол, смотрите, какой я борец за свободу и права человека! Вы там боролись по-своему, а я вот тоже, по-своему. Я — политический боец, и я внес свой вклад в разрушение социалистической системы. И мне стыдиться нечего. Вон и Кузичкин тоже просит, чтобы с него сняли ярлык предателя, что он-де тоже любит Россию и боролся против коммунистического строя таким вот своим собственным путем. Да, это выглядит куда как красивее, нежели слыть просто предателем. Уж очень им этого не хочется — быть предателем. Одно дело — идеологический борец, совсем другое — предатель, изменник Родины. А то, что заложил своих коллег-товарищей, разрушил их карьеры, поломал судьбы — так это не в счет. Это— издержки производства. К потерям в разведке, наверное, следует подходить по-философски: есть победы, есть и поражения. На войне как на войне. Одни нелегалы возвращаются домой на белом коне, другие— на неприметной серой лошадке, и то слава Богу говорят, что хоть ноги унесли. Это — в нашем случае. О таких стараются и говорить поменьше или вообще, по мере возможности, их замалчивать и не замечать вовсе. Да мы и сами не очень-то стараемся высовываться: заповедь на всю жизнь.