Виктор Потанин: Мой муж был летчик-испытатель

— Четырнадцатого августа в два часа дня. Говорят, что тогда стояла жаркая, гиблая погода. Вокруг горели леса. Это была какая-то эпидемия на пожары. И в нашей сельской больнице тоже случилась беда. Рассказывают, что больничный сторож дядя Степан растапливал в огороде баньку и заронил искру — и нету баньки. А потом огонь перекинулся на сеновал в главном корпусе, — раньше ведь в сельских больницах были выездные кони, вы слышали?..

В трубке раздался смешок:

— Кто у нас задает вопросы — вы или я?

— Вы, конечно. Так вот, загорелся сеновал, и огонь перекинулся на главное здание, — больных стали эвакуировать… И мою мать тоже отвезли домой. Вы представляете этот ужас! Она только что родила, и вдруг этот пожар, и потеря крови, и отъезд домой. Потому не мудрено, что началась грудница и мать собралась умирать. Но ее отправили в областную больницу, а меня отдали другой женщине, которая рожала вместе с матерью. И она стала как бы моей кормилицей. Даже и не как бы, а по-настоящему. У нее было много молока, и это меня спасло. Эта женщина кормила меня несколько месяцев. Вот так, даже сейчас интересно… Я спал в кроватке рядом с ее дочкой.

— Стоп! — скомандовал Николай Николаевич. — Где она живет, эта женщина, где работает, какие у нее привычки, характер?

— Не знаю… — ответил я тихо и вежливо, даже с каким-то подобострастием. Оно возникает у меня тогда, когда вижу, что становлюсь кому-то интересен.

— Очень плохо, что не знаете. Я бы из-под земли достал эту женщину, ведь она заменила вам мать. Какой вы нелюбопытный… Хотя по натуре, если сказать откровенно, независимы и честолюбивы. Разве я не прав?.. И еще вы любите властвовать, покорять и очень цените дружбу. И в дружбе, кстати, очень пылки, заносчивы. Зато очень привязаны к детям — и к чужим, и к собственным.

Он там, видимо, с ходу читал мой гороскоп.

— Вот тут вы угадали! — прервал я Николая Николаевича.

Мой голос дрогнул, как будто мелькнула какая-то опасность, — и он сразу заметил:

— Вы не волнуйтесь. Иначе мне трудно организовать с вами контакт. Начнете нервничать — и все время будете как бы ускользать от меня, отдаляться. Вспомните, как пробивается в щелку солнечный лучик — осторожненько, ощупью, как бы таясь. Разве не так? А вы пробовали когда-нибудь накрыть его ладонью? Пробовали, конечно, но он все время куда-то исчезал, куда-то проваливался, чем не игра в кошки-мышки? Вот и вы сейчас, если взволнованы, тоже будете от меня прятаться, исчезать. И я, знаете, подумал… одним словом, лучше вам отвечать на прямые вопросы… Итак, вы стали причиной чьей-то смерти? И сейчас об этом жалеете? Нет, даже мучаетесь. И на этой почве у вас болезненность, бессонница и даже уныние? — Трубка на миг затихла, и в тот же миг я представил его лицо. Наверное, он непременно в очках. И носик у него маленький, пуговкой, а глаза… Какие же у него глаза? Я на секунду задумался, а потом догадался. Ну конечно, они жидкого серого цвета и очень скользкие, никогда не смотрят на человека, а только в сторону. И щеки в красных жилках от плохой бритвы и частого алкоголя. А волосы, скорее всего, рыжеватые. И тут я повел себя совершенно нахально, меня даже потянуло на озорство:

— Николай Николаевич, а вы блондин или рыжий?

— Что за чепуха? Или розыгрыш? Я теперь даже сомневаюсь: нужна ли моя помощь? Может быть, вы всего-навсего юморист…

— Простите, вышло как-то нечаянно…

— Это бывает и от застенчивости. Если так, то мы друг друга поймем. — Он удовлетворенно хмыкнул и продолжал уже более громко, напористо. — Итак, вы стали причиной смерти? Я верно вас понял?

— Верно… — ответил я тихим голосом, и все во мне напряглось.

— А раз верно, значит, в этом и зарыта причина ваших невзгод. Бессонница, нервы… Но, с другой стороны, может быть, вы все сочинили? Вы что, сами, простите, затолкали ее в петлю?

— Что вы? Какая петля?

— Вот и хорошо. Значит, ваше дело из разряда нравственных и этических, а уголовщиной здесь не пахнет. — Трубка самодовольно хмыкнула, мембрана несколько исказила звук, и получилось что-то среднее между кашлем и скрипом двери. Я сделался весь внимание, но трубка почему-то молчала. Мне стало горько. Может, я зря набрал этот номер. Ведь хотелось какой-то огромной чудесной беседы, которая бы подняла меня на своих облаках и сняла все печали. Но Николай Николаевич держал меня в совершенно обыденном круге, и все его вопросы усиливали тоску. Пауза затягивалась, в трубке раздавался сухой треск, похожий на электрические разряды, и, странно, в этих разрядах намечалось какое-то успокоение — моя долгожданная снотворная пилюля. И в это время трубка спросила: