Кристофер Прист - Дезертир

К тому времени тактилизм успел выйти из моды, что было для меня очень кстати – экспериментируй сколько душе угодно, не опасаясь критики и придирчивого интереса. Ультразвуковая микроэлектроника вышла из широкого обращения и использовалась теперь разве что в игрушках, а потому пигменты продавались дешево и в изобилии, хотя я с трудом нашел магазин, где держали приличный запас.

Я принялся за работу: раздобыл загрунтованные доски и слой за слоем наносил на них пигменты. Техника оказалась очень сложной и требовала большой точности. Немало картин, некоторые из которых были близки к завершению, я испортил одним лишь неловким движением мастихина. Мне предстояло многому научиться.

Я регулярно наведывался в закрытую часть городского музея, где в архивах хранились оригиналы мастера. Поначалу куратор удивлялась столь нетипичному интересу с моей стороны. Она считала Асиццоне заурядным эксцентриком, занимавшимся непристойной мазней. Впрочем, вскоре она свыклась и принимала мои визиты как данность. Ее не удивляло даже то, что я готов часами простаивать у ярких полотен, прижимаясь к ним лицом, руками, ногами и всем, чем придется. Меня же охватывал экстаз, я буквально впитывал в себя умопомрачительные образы.

Пигменты, которыми пишут тактильную живопись, при касании издают ультразвук, и тот действует на гипоталамус. Это вызывает в мозгу выбросы серотонина, и в результате человек видит определенные образы. Контакты с тактильными досками были чреваты еще одним эффектом, поначалу не столь очевидным: человек со временем терял память и впадал в длительную депрессию. Прикоснувшись к картинам Асиццоне, я был сокрушен, буквально раздавлен. Помимо живейших образов эротического свойства, что еще долго преследовали меня после выхода из музея, накатывали неясные страхи, я испытывал ужас, смятение, боль.

После первого раза я шаткой походкой кое-как добрел до дома и проспал два дня кряду. А проснувшись, сполна пожал плоды своих откровений – тактильная живопись жутко травмирует психику. Меня окружила знакомая темнота, вновь стала подводить память: я не смог вспомнить тех островов, что недавно успел посетить. Заученный список сохранился частично. Амнезия прокатилась размытой волной – я помнил названия, но забыл сами острова. Случалось ли мне высаживаться на Виньо? На Деммере? Никаких воспоминаний о них не осталось: знаю лишь то, что они встречались мне на пути.

На две-три недели я погрузился в традиционную живопись – немного подзаработать и передохнуть. И все хорошенько обдумать. Мои детские воспоминания были начисто стерты, и теперь я прекрасно отдавал себе отчет, что причиной тому картины Асиццоне.

А меж тем я писал, нарабатывая собственный стиль.

Отточить технические навыки оказалось достаточно несложным делом. Сложнее было передать на холсте свои эмоции, свою боль, свою страсть. Когда это удавалось, картины шли одна за другой. Я складывал их в студии, прислонив к стене в дальнем углу.

Стоя у окна своей студии и глядя на беззаботный город, я чувствовал за спиной жуткие кошмары, спрятанные в слоях пигмента. Целый арсенал мощного психологического оружия, созданный художником-террористом. Впрочем, мои картины будут непоняты и отвергнуты так же, как в свое время шедевры Асиццоне. А ведь на этих холстах отразилась вся моя жизнь!

Асиццоне, распутник и повеса, изображал сцены чудовищной эротической силы. Мои образы черпались из другого источника. Я выражал на полотнах душевное опустошение, запечатлевал свою жизнь, полную бессмысленных скитаний. Мое творчество стало обратной стороной художественного метода Асиццоне.

Я писал, чтоб сохранить здравомыслие, в красках консервируя воспоминания. После первого контакта с полотнами Асиццоне я понял, что единственное спасение для меня – погрузиться в работу. Только так удастся воссоздать в себе утраченное. Созерцание тактильных полотен ведет человека к потере памяти, но когда пишешь сам, начинаешь вспоминать.

Я почерпнул вдохновение у творца, утратив часть своей личности. Теперь я сам себя возвращал.

С каждой картиной из небытия памяти восставала какая-то новая область. Мазок мастихина, касание кисти – и подробности жизни всплывали с необычайной четкостью. Когда я отходил от полотна, изображение сливалось в нагромождение пятен, так же как у Асиццоне, только защитного цвета. Подходя ближе, работая с красками или прижимаясь к подсохшим мазкам, я возрождался как личность и испытывал небывалый покой.