Станислав Вторушин: Такое короткое лето

— Идите в палату, — торопливо сказала сестра. — Я побегу за врачом.

В ее голосе слышался испуг. Сестра поставила стойку к стене и, не оглядываясь, почти бегом бросилась в конец коридора.

Я заскочил в палату.

Маша со стоном металась на подушке, откидывая голову то в одну, то в другую сторону. По ее лицу стекали крупные капли пота. Глаза Маши были открыты, но она не видела меня. Лишь когда я дотронулся до ее руки, она на мгновение замерла, уставившись на меня расширившимися зрачками. И тут же начала метаться снова. Я прижался щекой к ее горячему, мокрому лицу, пытаясь остановить хаотичное движение, но понял, что от этого ей только хуже. Мне стало страшно. Маша умирала, а врача до сих пор не было.

Я поднялся и, выскочив из палаты, побежал в ординаторскую. Длинный больничный коридор, похожий на бесконечный тусклый тоннель, был пуст. В нем гулко отдавались только мои торопливые шаги. Я заглянул в несколько дверей, но докторов за ними не было. Пост медицинской сестры тоже был пуст. Врачи о чем-то советовались в ординаторской. По всей видимости, они говорили о Маше. Когда я переступил порог и крикнул: «Больной в одиннадцатой палате очень плохо!» — все резко повернулись ко мне.

Какая-то женщина в белом халате тут же поднялась и направилась к двери.

— Мы консультировались, что можно предпринять, — сказала она сухим, неестественным голосом. Но я уже не слушал ее.

Я кинулся назад в палату. Маша все еще металась, ее грудь высоко поднималась, издавая хрипы. Я взял ее ладонь, она сжала мои пальцы влажной рукой и, остановив движения, на долю секунды задержалась на мне осмысленным взглядом.

В ее глазах была такая же пронзительная боль, как у меня в сердце. Потом она откинулась на подушку и затихла. Ее пальцы ослабли. Я разжал ладонь и Машина рука безвольно упала на кровать. Я вдруг заметил, что ее лицо белеет на глазах, губы становятся черными, а кожа сухой. Я еще не понимал, что случилось. В палату вошла врач. Взяла Машу за руку, начала щупать пульс. Потом посмотрела на меня и опустила руку. Я все понял.

— Оставьте нас, — сказал я, наклоняясь над кроватью.

Врач вышла. Я провел ладонью по Машиной щеке, но это походило на прикосновение к муляжу. Пальцы коснулись ее волос. Мягкие и шелковистые, они на глазах становились упругими, как рыболовная леска. Я почувствовал, что теряю равновесие, и опустился на кровать рядом с Машей. Мне казалось, что она вот-вот начнет дышать и откроет глаза. Но она уже не походила на себя. Я взял с тумбочки букет гладиолусов, положил рядом с ней на подушку и, опустив голову, вышел из палаты.

Я не соображал, что делаю, куда иду, не помню, как очутился в кабинете Валеры. У него сидели какие-то люди. Не обращая на них внимания, он достал из шкафа бутылку конька, налил половину стакана и протянул мне.

— Пей! — жестко сказал Валера, втискивая стакан в мою руку.

Я выпил, не ощутив ни горечи, ни тепла. Коньяк был похож на дистиллированную воду.

— Я все знал, — сказал Валера. — Но не говорил тебе, чтобы не расстраивать заранее. У нее была саркома. Она была обречена.

— Но зачем ей делали операцию? — спросил я. — Ведь она могла еще жить.

— Сколько? — Валера развел руки. — Месяц? Два?

— Хотя бы столько, — выдавил я из себя. В горле застрял ком, я не мог говорить.

— Был один шанс из тысячи, на него и решились. Ты бы поступил по-другому?

Я вышел, не попрощавшись. Дождь лил, как из ведра, по тротуару бежал поток воды. Люди перепрыгивали через него, стараясь не замочить ноги. Они куда-то торопились, их ждала жизнь. На Шоссе Энтузиастов ничего не изменилось.

Но я не видел ни Шоссе Энтузиастов, ни Москву, ни остальной мир. В глазах было темно, сердце агонизировало, словно кусок окровавленной плоти. Я поднял руки к небу и, едва шевеля сухими, воспаленными губами, пытался кричать:

— Господи! Зачем ты отнял у меня ее? Зачем ты оставил меня одного во всей Вселенной?

Но никто не слышал моего крика, потому что горло сжимали спазмы и вместо слов с запекшихся губ слетали судорожные всхлипы.

— Немного.

— Это интересно.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что она впервые встретила в Москве человека, который курит чешские. Вы лингвист.

— Я благодарен за похвалу, но вы будете слишком остро реагировать на мой энтузиазм.

— Мы хотели бы иметь хорошую чешскую еду. Что бы вы порекомендовали?

— Свинина с капустой и кнедликами.

— Хорошо и что-нибудь на закуску.