Валерий Исаев - На краю

«Надо бы свернуть с пути. Рано домой заявляться. Что я людям скажу?..»

И он принял решение — «Долетим до Тарноги, и хорошо, и хватит. Скажу ребяткам — так, мол, и так. А Россия она везде Россия. Нет, нельзя ему показываться в свою Монастыриху, да еще с компанией. А в Тарноге проведут день-другой — все до дому ближе. И там дух перевести можно — все одно родные места, они подсобят, подбодрят». Распорядившись так, он успокоился, и тогда пришли к нему оставленные им на время «хорошие» мысли: «Если не приравнять возможности контролирующих приборов с настоящей мыслью двигателя, не исключается недооценка ее со всеми вытекающими отсюда последствиями… А для этого необходимо самым срочным образом произвести замену установленных приборов на новые, способные учесть всю вырабатываемую машиной энергию, а не часть ее…»

Давно сидело в голове у Галицкого, обдумывалось: как силу, которая в смерче заключена, а она огромна — стогами ворочает, деревья с корнями выворачивает, мосты, как разойдется, рушит, вот она какая, та сила, — как ее приручить, загнать в движок, чтоб работала на людей. Вот о чем думал Галицкий, когда голова его освобождалась от других, «дурных», мыслей. Тогда его одолевали другие проблемы и был у него один хитрый расчет.

«Широк человек, — подумалось Петру, прежде чем он погрузился в сладкий сон под уютной шубой Галицкого. — И ведь запросто все, без церемоний. Нет, говорит, и все тут, я пригласил, я, стало быть, и плачу. Завидую тем, кто при деньгах. Эх, денежки! Вот бы их заиметь да двинуть в несколько другом направлении, чтоб без хлопот, чтоб все празднично и чтоб душа ни о чем таком не заботилась, чтоб развивалась, чтоб росла без оглядки на мелочи, а чтоб вся сама для себя, для совершенствования, которому нет предела, нет границ. Всяк тебе друг, да не всякому ты товарищ — сам выбираешь, с кем дружить, а с кем и поссориться можно, дескать, посторонись, товарищ. Эх, были б денежки, да разве б сидел я сейчас под этой вонючей овчиной, в промерзлом и наверняка ненадежном вертолете рядом с грубым мужиком, разве подчинялся бы его шальной — наверняка с пьяного какого-нибудь угару — воле… Да я бы… А вообще недурно все идет, — пришла согревшая его мысль, — в конце концов, он за все платит и будет платить, как я полагаю, ведь широк же, широк. Такой сдуру наворочает, медведь. Ну а мне чего — пусть. А поглядеть на Россию его — ладно, Россию так Россию, не все ли равно, можно и Россию, какая-никакая польза от любого путешествия да выйдет. Сказал же какой-то умный человек, что ничто так не развивает людей, как путешествия. Вот и разовьюсь маленько за чужой-то счет, оно можно». Он ухмыльнулся про себя, улыбнулся. Может быть, именно в это время и бросил свой взгляд на него Галицкий и расценил ту улыбку по-своему: «Слава богу, довольны мои ребята».

«…дорога в один конец, обратно, там ну не день же, может, и не два — это сколько же получается, вернее может получиться…» — И Петр начал считать, перебирая пухлыми губами.

В это самое время Галицкий подумал:

«Благодарная душа, засыпает, а, ты гляди, все не наспасибится, все не уймется, ласковое дитятко, не то что этот — норовистый, ты скажи — никак не отступится от своего, хоть ты его что… Этот сердчишком построже, потверже будет, — перевел он взгляд на Ивана, — ишь ты, выстрожился, брови одна на другую лезут, переносье стонет, поди, от напрягу. Знать бы про те мысли его…»

А мысли у Ивана были такие: «Ах, и неловко вышло, ввели человека в расход, по всему видно, что не при больших деньгах. А он плачу, плачу… Раз мы дали согласие — значит, рассчитывали на свои, иначе бы никуда не поехали. Зачем он так, ах, нехорошо получилось. И люди у кассы с упреком глядели на нас — со стыда сгореть, провалиться. Разгулялись купчики на дармовщинку. Я видел… Но он себя успокоил — не последняя то была трата, так что в следующий раз — или мы платим, или не будет нам дороги в одну сторону…» — распекал себя Иван.

Галицкий, чтобы не мешать тем крепким мыслям Ивана, накрыл его воротом широченной шубы, приложил сверху пятерней, сладко подумал: «В тепле отойдет, по-другому станет думать». И перевел взгляд на улыбавшегося во сне Петра, еще теснее прижал их обоих к себе. И покатили они небом к его родным местам, по которым он сильно соскучился на уличных городских сквозняках.

Когда вертолет, высадив их, поднялся в воздух и, качнувшись, как будто оттолкнувшись от чего-то, двинулся своей дорогой, Галицкий, все еще вынужденный говорить громко из-за доносившегося до них шума, сказал своим спутникам: