Леонид Соловьев - Сахбо

Среди этой пестрой, многоязычной толпы были и распространители слухов, были и другие подозрительные люди, пробравшиеся сюда, «яко тать в нощи». Но изловить их было трудно. Да и кто бы стал ловить? В Коканде существовало открыто принятое жителями двоевластие, и город раздирало многовластие, или безвластие, что является одним и тем же.

И вот однажды, бродя без особенной цели в пестроте и гаме базара, я увидел старика Ходжаева, нашего соседа, в обществе двух узбеков. Один из них был с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Другой, очень маленького роста, казался мальчиком, и только старообразное морщинистое лицо выдавало его зрелый возраст. Все трое сидели под навесом какой-то лавки, поджав под себя ноги, и о чем-то оживленно беседовали. Увидев меня, Садык Ходжаев отвернулся, отвернулся и его второй собеседник, а маленький закрыл свое лицо темными, совсем детскими руками. Я прошел мимо не поклонясь.

И все же я спросил Юнуса, чем стал торговать его отец на базаре. Он удивленно посмотрел на меня, словно не сразу понял, а потом замотал головой, прищелкивая пальцами:

— Халва… Орехи… Медовые лепешки… Ой, вкусно! Ой, вкусно!

Я не поверил Юнусу: лавка, где сидел старый Ходжаев, находилась далеко от рядов торговцев сладостями, — но не стал расспрашивать. На другой день Юнус сам возобновил разговор. Он принес мне большой кусок ореховой халвы и медовых лепешек. Я поблагодарил его и хотел спросить, мальчик или взрослый человек сидел с его отцом, но Юнус опередил меня:

— Ходил я в лавку мало-мало…

Мальчик говорит: «Бери халву, неси русскому». Кричит: «Хороший мальчик… хороший халва…» Тебе это! Бери!

— Какой мальчик? — спросил я.

— Да ты ж его видел с отцом, — усмехнулся Юнус. — Низкий такой… — он показал рукой, наклонясь к полу. — Малый еще мальчишка… глупый… Помогает в лавке дяде.

Значит, тот, со старческим личиком, был все-таки мальчик.

Халву, запивая ее чаем, мы съели вместе с Марьюшкой. Я рассказал ей о встрече на базаре. Марьюшка всполошилась.

— Не связывайся ты с этим чертом, — говорила она, называя чертом старого Ходжаева. — И мальчик из его лавки совсем тебе не товарищ. Знала бы, от кого халва, — не ела бы и тебе не позволила.

— А Юнус? — спросил я. — Юнус тебе воду носит?

Марьюшка загремела ведрами и ничего не ответила. А я пошел на базар в надежде на новую встречу. Не имея товарища узбека, я хотел подружиться хоть с тем мальчиком из лавки. На базаре я встретился, только не с ним. Я встретил Сахбо. Я стоял против него и смотрел, не веря своим глазам.

— Сахбо? — раз десять спросил я.

— Леша! — раз десять сказал он. И каждый раз прибавлял к моему имени по-узбекски разные хорошие слова, которые можно было перевести: «Брат, друг».

Потом мы взялись за руки, и я повел его домой, забыв о цели моего прихода на базар.

В кухне Марьюшка нагрела воды в медном тазу, чтобы отмыть Сахбо, а когда он помылся, накормив его, приступила к расспросам: как он попал в Коканд, здорова ли его мать, как живут наши бывшие соседи?

Но Сахбо ничего нам не отвечал, только застенчиво улыбался. Рассказал он все подробно, когда о том же его начал расспрашивать вернувшийся из больницы мой отец.

В мирном селении Кудук после нашего отъезда произошли большие события. Туда прибыл ишан (так мусульмане называют священнослужителя, считая его святым еще при жизни). Слово ишана — закон не только для мулл, но и для всякого правоверного. Я и раньше знал, что ишаны в Туркестане живут богато. У них огромное количество земли, скота, много слуг, которые служат ишану как рабы. Ученики разносят по городам и кишлакам его учение, собирая для дома ишана богатые дары.

Рассказ Сахбо был сбивчив. Марьюшка, понимая по-узбекски с пятого на десятое, дергала меня за руку, чтобы я переводил ей непонятное. Я переводил, сам плохо вникая в смысл.

Ишан, прибыв в Кудук, собрал все взрослое население и объявил, что скоро будет священная война. Все молодые джигиты должны стать в ряды войска пророка, вырезать всех Неверных, постоять за веру отцов. Он велел мужчинам снять халаты и, стуча каждому в грудь, говорил, годен ли тот воевать. И всех находил годными.