Леонид Соловьев - Сахбо

После наведения таким образом порядка взволнованные лошади, теперь уже в очередь, проносились, таща за собой громыхающие арбы, и улица снова погружалась в сонную тишину. Разве только изредка нарушал ее старый осел, нагруженный сверх меры корягами саксаула, да тень закутанной в темное женщины проскальзывала из ворот в ворота однообразных безглазых домов.

Наш дом походил, как две капли воды, на другие дома в лабиринте старого города. Он был серый, глинобитный, обращенный окнами во двор. Такой же глиняный забор скрывал от прохожих маленький дворик, где рос тополь, вился виноград, где было свежо и прохладно.

Я не сразу научился различать наше жилище от чужих, и только поднимающаяся над крышами балхана с прорезанным крохотным окошечком да вершина тополя безошибочно приводили меня домой. Я полюбил тополь в нашем дворике. Он был старый, дуплистый и напоминал мне тополь моего детства в селении Кудук. По утрам здесь, как и там, над тополем висело сияющее небо. Большие красноголовые осы сидели на листьях и пили росу. На его вершине бранились и дрались скворцы. Их легкие перья летели, как листья, вниз. Вечерние лучи солнца золотили ствол дерева и ложились, умирая, около его корней.

В наш двор выходила стена еще одного глиняного строения, принадлежавшего тому же хозяину. В нем помещалась обычная узбекская комната с нишами для одеял, подушек и посуды. Окна этой комнаты смотрели во двор, выходивший на противоположную улицу. Двор этот отделялся от нашего глухим забором с калиткой, запиравшейся на засов. И хотя калитка оставалась закрытой, время разрушило часть забора, в котором образовался лаз, и мы, как и наши соседи, пользовались лазом и двумя выходами на разные улицы. Это возможно было потому, что наша русская семья не прятала няню Марьюшку в ичкари (женскую половину), а в мазанке не было женщин. В ней жили два узбека Ходжаевы — вдовый отец с неженатым сыном.

Старшего, Садыка Ходжаева, я недолюбливал и даже немного побаивался. У него был курносый нос с ноздрями, точно вырезанными ножом, сизые скулы, худой подвижной кадык выглядывал из узкого воротника засаленного халата. Раскосые острые глаза смотрели дико и нелюдимо. С нами он никогда не заговаривал и на поклон не отвечал.

Его тридцатилетний сын Юнус был общителен, старался услужить всем, особенно Марьюшке. Он приносил на кухню ведра с водой и корзины угля.

Завидя меня, Юнус чмокал толстыми губами и, щуря свои глаза-щелки, громко приветствовал: «Салям алейкум!»

Я отвечал ему и, сбежав с крыльца, охотно разговаривал. Мне льстило, что взрослый сосед обращается со мной как с равным, и нравилось, что он интересуется моим отцом.

Пересыпая речь цветистой похвалой, он переходил на русский язык.

— Хороший человек русский доктор!.. Шибко ученый… Все на свете знает. Шибко добрый!.. Всех лечит… И все ходит, ног не жалеет. Зачем дома не посидит? А? Куда отец ходит?.. — постоянно допытывался он.

— Ты же знаешь! — отвечал я. — В больницу.

— Зачем неправду говоришь! — добродушно толкая меня в бок, смеялся Юнус. Больница у базара, а доктор ходит далеко, за вокзал ходит, к железнодорожникам!

— Ну что же, — говорил я равнодушно, — значит, там есть больные.

Юнус прикрывал глаза толстыми набухшими веками.

— У железнодорожников своя больница, свой доктор.

— Ну что же, что своя больница, — разъяснял я. — Все равно: куда доктора позовут, он обязан идти.

Как-то в ответ на эти вопросы я рассказал Юнусу, что медики, получив диплом врача, дают клятву: никогда никому не отказывать в медицинской помощи, идти к больному в любой час дня и ночи, лечить даже своего врага и сохранять тайну, если больной доверит ее.

Юнус слушал меня недоверчиво, а потом спросил:

— А шайтана доктор будет лечить?

И, довольный своей шуткой, думая, что поставил меня в тупик, громко захохотал.

— И шайтана стал бы лечить, заболей шайтан. Только никаких шайтанов на свете не бывает, — добавил я, впрочем, не так уж уверений.

От пролаза шел отец Юнуса, и мне подумалось, что если бы шайтан мог появиться здесь, то он выбрал бы для себя обличье старшего Ходжаева — таким неприятным и злым показалось мне лицо нашего соседа.

Юнус, видимо, тоже побаивался его, потому что, не дослушав меня, вскочил и отошел в сторону.

Однако мне потом подумалось, что сын передал отцу содержание нашего разговора. Я заметил, что с этого дня, встречаясь со мною, старик как-то пристально смотрел на меня и бормотал что-то вроде приветствия. Я возгордился, думая, что слава русского доктора отблеском падает на меня, его сына. Лично мне нечем было гордиться. Наши надежды на мое учение в гимназии не оправдались. Для поступления в третий класс у меня не хватило знаний. Отец, не то по своей рассеянности, не то вольнодумию, не подготовил меня по «закону божьему», тогда обязательному предмету во всех учебных заведениях. Я хорошо знал занятные и страшные истории из Ветхого и Нового заветов, безошибочно читал молитвы, которым выучила меня добрая нянюшка, но я не имел ни малейшего понятия о катехизисе. Это же была книга духовного содержания, состоящая из вопросов и ответов. Ученику полагалось понимать вопросы и отвечать на них по-книжному, наизусть. Я не мог сделать ни того ни другого, и за это батюшка с треском провалил меня. Не помогло и то, что я самостоятельно перерешал за третий класс все задачи по Арбузову, не сделал ошибок в диктовке и получил высший балл по всем остальным предметам вступительных экзаменов.