Яан Кросс - Полет на месте

Я сказал Марет, что пойду навещу Улло на фабрике. Марет объяснила, что это не так просто, посторонним вход на фабрику воспрещен.

«Но я позвоню в проходную. Чтобы они вас пропустили».

Телефон у них все еще имелся, то есть не все еще, а снова, пояснила Марет. И опять-таки благодаря тому, что профсоюзный секретарь на фабрике выбил его для Улло. И сделал это потому, что тоже собирает открытки, как и Улло.

«Так что на почве общих интересов, — сказала Марет с усмешкой. — Да-да, с такими мелкими организационными делами Улло прекрасно справляется…»

Она позвонила, и ей ответили, дескать, пусть этот человек приходит. Через полчаса я был на месте.

Эта фабрика находилась — проклятое стечение обстоятельств — почти там же, на северной стороне огромного промышленного грунта ЕТК, где Улло одиннадцать или двенадцать лет назад в соседнем здании табачной фабрики пытался напечатать декларацию правительства Республики — о чем, правда, мы с ним заговорили позднее. Сама по себе эта чемоданная фабрика была типичным двухэтажным промышленным строением из плитняка, войти в которое можно было с улицы Ахтри через типично советскую проходную. Меня пропустил какой-то недоверчивый, но весьма сонный дядя, когда я ему напомнил о телефонном звонке супруги товарища Паэранда.

На фабрике, как и полагается по воскресеньям, было пусто. В более или менее просторных помещениях кое-где уложены стопами почти до потолка каркасы чемоданов, будто квадратные клепаные грудные клетки белых ребер, из которых вот-вот будут сложены скелеты чемоданов. Возле больших ножниц гильотины валялись кипы серого фибрового картона, стояли какие-то штамповальные машины и столы для крепления чемоданных замков; у стены высились полки, забитые серыми картонными коробками с этикетками Ленинградской фабрики, некоторые коробки были вскрыты, и из свертков серой густо промасленной бумаги торчали никелированные замки.

Я пошел в указанном направлении, но больше ориентируясь по сгущающемуся запаху ацетилена, поднялся на второй этаж и повернул по коридору направо, пока не увидел серую дверь, на которой большими черными буквами было выведено: ПОКРАСКА. Оттуда слышалось жужжание маленького компрессора, похожее на гудение пылесоса, которое стихло после того, как я постучал.

«Кто там?» — раздался странный тусклый голос, и я ни за что не подумал бы, что он принадлежит Улло, если бы не знал наверняка, что это должен быть он.

«Посетитель».

Я представляю, как он уловил в голосе, произнесшем эти четыре слога, что-то знакомое и попытался извлечь из памяти десятилетней давности, кому он мог принадлежать (собака и 30 тысяч запахов, которые она различает, — вот что мне вспомнилось), но идентифицировать голос, разумеется, не смог. Однако пытался, в этом я абсолютно уверен. Через несколько секунд он сказал:

«Минуточку».

Дверь быстро открылась и захлопнулась за спиной вышедшего в коридор человека. Так что облачко ацетиленового запаха, вырвавшегося оттуда, было перерезано пополам дверным полотном, но все же успело сунуть мне в нос свои ацетиленовые пальчики, отчего у меня запершило в горле и защипало в глазах.

Человек, вышедший из красильни, был в коричнево-серой пятнистой робе, донкихотская фигура его (рост, худоба, маленькая задранная голова, обувь 45-го размера, носок правого ботинка чуть повернут внутрь) вполне могла принадлежать Улло, но лица его я не видел. Потому что на нем был противогаз. Круглые стекла в брызгах коричневой краски и рубчатый шланг-кишка. Видимо, штуковина, списанная из запасов ДОСААФа для цивильных нужд. Он мгновенно меня узнал. Стянул с правой руки резиновую перчатку и пожал мне руку. Лишь затем снял противогаз и повесил его на вбитый в стену крюк. Я указал на противогаз:

«Это же у тебя совершенная мимикрия…»

Улло засмеялся. Мы прошли шагов десять, где-то там находился красный уголок, и уселись на деревянный диван под цветной репродукцией Сталина размером в квадратный метр.

Я спросил: «… Сколько же времени с тех пор прошло?..»

Улло ответил: «Ну, я точно не помню. Думаю — десять лет, десять месяцев и одна неделя».

Я сказал: «Но давай вернемся к мимикрии…» Я произнес это громче обычного, потому что портрет за нашими спинами вызывал подсознательное желание говорить тише. Улло перебил меня, но нормальным негромким голосом:

«Да, это так. Слияние с пролетариатом абсолютно как мимикрия. Знаешь, когда мы с Марет решили вернуться с полдороги к морю, она у меня спросила: «А тебе можно?» И я ей ответил: «Если мне немного повезет. И мне повезло».